«Бальзаминов». По пьесе А. Островского «Женитьба Бальзаминова, или За чем пойдешь, то и найдешь».
Воронежский Камерный театр.
Режиссер Михаил Бычков, художник Николай Симонов.

Сначала перед зрителем — глухая закрытая панель. Никаких тебе писаных задников, открыточных видов Замоскворечья. Оказываешься будто перед бетонным забором, и тоскливо на душе. Но панель обнаруживает удивительные свойства. Свет гаснет, поднимается стенка одной из четырех прямоугольных секций, открывая подробное, обжитое бытовое пространство. Кухня. Несмотря на подробность, определить тысячелетье на дворе не так-то просто. Тут пользуются Fairy, но моются в лохани. Допотопная советская мебель и герань на подоконнике. Это мир мамаши Бальзаминова (Татьяна Чернявская) — женщины без возраста, с анемичной мимикой, состарившейся и спящей на ходу красавицы. Если в «Дяде Ване» и  «Грозе» режиссер Бычков опрокидывал главные русские пьесы в заповедную даль советского прошлого, то в «Бальзаминове» «совок» — это ментальный диагноз. Врач не гневается, не осуждает, он ласков, он почти умилен.

Между кипящим супом, телевизором и замасленным кроссвордом мотыляется по кухне, прихрамывая, худая сухопарая Матрена (Наталья Шевченко) — то ли приживалка, то ли дальняя родственница, вечно чем-то недовольная, с напряженным внутренним монологом и не вполне в адеквате. В этом узнаваемом, но явно свихнувшемся мирке даже откровенные фрики, заходящие с улицы, кажутся образчиками социальной нормативности. В ином антураже Лукьян Лукьяныч (Василий Шумский) выглядел бы нескладным увальнем, но на бальзаминовской кухне достаточно кожаной куртки и мотоциклетного шлема, и ты уже альфа-самец и эксперт по амурным делам. Сваха Красавина (как всегда острая и точная Тамара Цыганова) в диком розовом пиджаке, юбке в цветочек и с прической а-ля сенатор Валентина Петренко — совершеннейшая клоунесса (еще и с неприятной привычкой «освежать» свои женские прелести у раковины), но для матери-одиночки Бальзаминовой она, похоже, единственный эксперт по заоконной реальности.

М. Гостев (Бальзаминов).
Фото — архив театра.

Однако пора появиться и Мише. Режиссер Бычков (Михаил!) не лукавит, говоря, что не будь в труппе актера Гостева (тоже Михаила!), спектакль бы не состоялся. Благодаря Гостеву инфантилизм великовозрастного обалдуя не выглядит ни пошлым, ни антисанитарным. По крайней мере, в этом кухонном интерьере. И все его убогонькие мечты о выгодной женитьбе звучат не капризом — молитвой о счастье маленького несложного человека. Бальзаминов чист и патетичен, как розовские мальчики, он буравит зал глазами, полными слез и надежд. И тут мы подбираемся к основному приему спектакля.

Взгляд Миши не пропустишь, не проморгаешь: он предельно укрупнен, а свободная плоскость той самой тоскливой панели оборачивается экраном, где густой пастозной краской позднесоветской «Свемы» или «Тасмы» театр перекрашен в кино. На авансцене, в кулисах, в арьере выставлено несколько видеокамер, с которыми ловко управляется видеорежиссер Алексей Бычков, а мечта Сергея Эйзенштейна о кинофикации театра воплощается в жизнь к приятному удивлению воронежской публики.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Прием на диво разнообразен. Кино — это и подлинно камерное актерское существование, не нарушаемое необходимостью докричаться до галерки. Кино — это и выбор жанра, комедии-стилизации, в которой органика дыхания на крупном плане осознанно перебивается крупными зернами комического наигрыша. Кино — это и философия спектакля. Открывается соседняя с бальзаминовской квартира-ячейка — будуар Анфисы и Ларисы, в спектакле ставших сестрами кавказских джигитов-гастарбайтеров. Но тут не «Теснота», а сразу «Зита и Гита»: в мечтах маленького несложного человека жизнь превращается в индийскую мелодраму. Милейший кассовый спектакль (публика урчит от удовольствия и аплодирует стоя), если прислушаться, бубнит мантру солипсизма. Нам показывают фильмы с внутренних экранов героев — а стоит ли смотреть, что там было на самом деле? А вдруг еще тоскливее голой панели?

Режиссер жонглирует планкой условности и остранения. Если в «Дяде Ване» и «Грозе» авторский текст соблюдался в неприкосновенности (что вело порою к явным анахронизмам), то в «Бальзаминова» подмешано современных деталей. Миша переодевается не башмачником, но сантехником, Лукьян Лукьяныч грозится уехать воевать на Донбасс. Удивительно, но эти подновления только усиливают эффект экранной галлюцинации.

М. Гостев (Бальзаминов), М. Малишевская (Белотелова).
Фото — архив театра.

В «Бальзаминове» немало иронии. Мишины метания озвучены то «Вальсом» Евгения Доги, то «Погоней» из «Неуловимых мстителей», то священными для шестидесятников мелодиями Микаэла Таривердиева, написанными для фильма Михаила Калика «Любить». Белотелова (Мария Малишевская) умудряется чередовать едкий шарж (с доронинскими задушевными придыханиями) и честный, трогательный лиризм. Ее покои — в верхних ячейках декорации, и Мише не выбиться туда без «социального лифта». Как этот лифт решен в спектакле, не буду пробалтывать: поверьте, решен смешно.

В финале — две странные щемящие сцены. Сначала веселье в полутемной кухне-каморке. Матрена принесла бенгальские свечи, и семейство, словно Новый год, встречает шальное Мишино счастье. Потом Бальзаминов в постели Белотеловой, на фоне «Ивана-царевича и Серого волка» Васнецова, шепчет названия пьес Островского. Сон смежает веки, путаются жребии этого непонятного мира-кинофильма, а люди в нем актеры. «Не в свои сани довольно простоты». «Не все коту похмелье». Русско-советский лубок встречается с экзистенциализмом и возгоняется до классического абсурда. Спи, Бальзаминов, не думай, не надо.