«Рождество». А. Лоскутов.
Центр им. Вс. Мейерхольда.
Режиссер Никита Бетехтин, художник Надежда Скоморохова.

«Рождество» — пьеса загадочного драматурга Антона Лоскутова. «Загадочного», потому что никто точно не знает, мистификация ли это, псевдоним ли, или настоящее имя автора, чей текст вошел в шорт-лист «Любимовки-2017», но самого драматурга никто не видел. Так или иначе, таинственный контекст идет пьесе только на пользу. Текст будто играет с читателем — во время чтения есть ощущение шутки, какого-то озорного трюка с восприятием, но под этим слоем то и дело вдруг раскрываются целые вселенные. И так же «вдруг» закрываются, вновь погружая нас в хаос воспаленного сознания. Главной движущей силой становится как раз это напряжение между потоком расшатанной психики а-ля герой Саши Соколова и реальностью, попытками главного персонажа ее нащупать, почувствовать твердую землю под ногами.

Никита Бетехтин впервые представил «Рождество» на фестивале «Новая драма — 2018», и вот теперь состоялась премьера в ЦИМе. Сразу бросается в глаза, как точно режиссер считал интонацию текста, его настроения и «предков» в искусстве. Путаные и сбивчивые монологи в спектакле помещены в туманные и мрачные миры, в каких легко себе представить полулюдей-полуфантомов Юрия Мамлеева или даже Дэвида Линча. Художник Надежда Скоморохова и видеохудожник Александр Романов выстроили пространство, не навязывающее зрителю никакой конкретики. Напротив, плоскости полукуба с подсвеченными гранями становятся универсальной площадкой для каждого микросюжета в этом потоке из уплывающей сути и блуждающего времени.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Пьеса поделена на четыре части, первая из которых названа «Рассказ грустного мужчины». Главный герой (Кирилл Ковбас) — учитель физики, который якобы убивает людей. Пока число жертв в его монологе ограничивается парой-тройкой, это может считываться как откровение убийцы. Но нет, после того, как он между делом «убивает» охранника, который о чем-то спросил, затем женщину в окошке кассы, становится ясно, что у него просто особые отношения с реальностью. И эту внутреннюю линию своего персонажа актер ведет до конца в мельчайших деталях — в нервической подвижной мимике, в напряжении тела и в жестах, словно бы машинальных, бессознательных, в то время как сознание мечется почти в агонии.

Музыкальный фон, созданный композитором Олегом Крохалевым, лишь усиливает эффект давления, угнетающего морока, где перемещаются из сна в явь, из реальности в фантазию, из прошлого в настоящее эти холодные фигуры, странные и страшные, как мамлеевские шатуны. Дядя героя (Николай Ковбас), чокнутый Таксист, которого племянник настойчиво сравнивает с курицей; Женщина (Анастасия Мишина) — пожалуй, самая эфемерная из всех, без имени и биографии, живущая (или нет) в мире любовных писем; Полицейский (Евгений Козлов), рьяно желающий восстановить некую несправедливость прошлого и хныкающий как ребенок перед «задохнувшимися» в полиэтилене булочками (ему принадлежит абсурдный, но очень сильный монолог про булочки, которые нельзя было спасти, а он купил, чем подписался под своей низкой самооценкой). Кем бы ни были на самом деле герои этого текста — плодом воображения физика или настоящими людьми со своей судьбой, — каждый из них изнывает от назойливых мыслей и воспоминаний. Это выражено не только содержательно, в репликах, но и в пластическом рисунке (режиссер по пластике Игорь Шаройко): тяжелые ломаные движения, доходящие до конвульсий, телесное изнеможение человека, загнанного в тупик.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Перемены повествовательного плана очень трудноуловимы в тексте: не всегда ясно, обращается ли герой к собеседнику, бормочет ли сам себе или вообще не произносит вслух. Бетехтин делает эти стыки очень аккуратными, практически незаметными. Прямого диалога между героями почти не возникает — они не смотрят друг на друга, обращаются либо в абстрактное пространство, либо в зал, поочередно стоя у микрофона. Речь временами не окрашена интонационно, а слова произносятся будто бы механически, как бывает с человеком, который думает в этот момент совершенно о другом. Постепенно обрывки реплик начинают обнаруживать некий магистральный сюжет, связанный с убийством сестры физика, его памятью об умершем отце и об убийце, чей тюремный срок недавно закончился. Процесс собирания воедино этой мозаики режиссер сопровождает киноэффектом — рваный монтаж, «перемотка», повторение диалогов с точностью до каждого звука и жеста.

В последнее время не раз приходилось читать и слышать рассуждения, адресованные театральным критикам, о том, можно ли «спойлерить» и уместно ли вообще говорить о спойлерах, когда речь не о готовом продукте, вроде кино и видео, а о спектакле, который по природе своей сиюминутен и неповторим. Текст Лоскутова, при всей его талантливой игре с формой и наполненности литературными аллюзиями, все-таки к финалу складывается в сюжет, а пазл из воспоминаний об убийстве можно считать настоящим детективом. Но ценность пьесы и постановки Бетехтина в том, что едва ли это будет иметь значение — напишет в итоге критик о том, «что», или же ограничится «как». В сценическом воплощении главным стал процесс преображения всей конструкции с постепенным рассеиванием тумана на пути к ясности. Первая часть, от лица физика, — самая длинная, последующие три кажутся искусственно приставленными, чтобы протянуть связи между разными линиями. Это ощущается даже в актерской органике: в финальной части под названием «Последние люди на Земле» Женщина и главный герой уже не похожи на фантомы, они будто развоплощены наконец до реальных людей с психологически мотивированными фразами и внутренней логикой. Женщина советует герою «убить» себя в себе, как он делает это с другими. Круг замыкается, поскольку Мужчина не может этого сделать. Финал не ставит точку — есть просто двое людей, сидящих словно на краю Вселенной, после того как утих порожденный сознанием ураган. Чьим сознанием — вопрос. В спектакле все происходящее равно можно считывать и как частную трагедию каждого в отдельности, и как плод фантазии главного героя: где реальность, а где нет, он и сам часто себя спрашивает.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Почему-то самым реальным в его представлении становится обед в школьной столовой и стакан с грушевым соком — именно к этой точке учитель то и дело возвращается, пытаясь стряхнуть с себя видения. «Я в шоке, я в грушевом соке…», — ритмично повторяет он (текст вообще богат на разные фонетические игры и каламбуры). Такое «заборматывание» реальности временами перемежается довольно поэтичными фрагментами, самым ярким из которых становится образ «внутреннего Рождества». Образ церкви внутри него, воскресенья, Рождества — для героя как успокоение, мера полной устроенности и спокойствия в противовес внешнему хаосу. Очередной «убитый» им человек, водитель грузовика, изрекает мысль о том, что Рождество — это время, когда Бог стал человеком, хотя «мог быть кем угодно, а стал человеком» звучит почти издевательски, как намек на неразумный выбор.