«Lё Тартюф». Ж.-Б. Мольер.
Театр на Таганке.
Режиссер Юрий Муравицкий, художник Галя Солодовникова.

У нового спектакля в Театре на Таганке — три главных автора. Мольер, написавший «Тартюфа», Юрий Муравицкий, высветивший вернувшуюся актуальность пьесы XVII века, и Галя Солодовникова, сочинившая неизгладимый образ спектакля.

Коробка сцены сужается в перспективу, ее четырехугольный раструб направлен на зрителя, как кинокамера. Две стены, пол и потолок, поначалу белые, будут менять леденцовые цвета от сцены к сцене — Сергей Васильев выстроил световую партитуру, напоминающую кислотный клип, создающую ирреальную и манящую картинку.

Сцена из спектакля.
Фото — Алиса Скальская.

На авансцену выходят герои — живописнее не придумать. У них грим ходячих мертвецов и клоунов, страшный и выразительный, напрочь стирающий собственные черты лица и рисующий маски. Безумные парики — малиновые, лиловые, голубые, черные, седые. Толщинки, живописная рванина, кринолины и подобье камзолов — игра в старину. Они выходят, как марионетки, на авансцену и смотрят в зал — это напоминает и кукольный театр, и комедию дель арте. Через секунду эти маски оживут, эти куклы задвигаются и представят нам старинную историю обольщения, безумия и кары. Игра в театр. Игра в Мольера. Они преувеличенно театральны, не позволяют зрителю забыть о том, что это игра, подают своих персонажей с внутренней дистанцией, иронией и лицедейской виртуозностью. Рампа подчеркнута и квартетом музыкантов, с двух сторон сцены сопровождающих действие живой музыкой. Режиссер выстроил точный баланс стилизации, карикатуры и метко схваченной правды — и характеров, и сегодняшней проблематики.

Мольеровские монологи здесь — череда музыкальных номеров. Служанка Дорина у Евгении Романовой — подвижная, языкастая и трусоватая домработница с южным акцентом и темным гримом на лице, которая вовсю лезет в жизнь хозяев, но чуть что — прячется за спину одного от гнева другого. Начитывает рэпчик, как привыкла во дворах своего детства. Пару ей составляет такой же чумазый бедный Арлекин, отсутствующий у Мольера, но тут возникший прямиком с подмостков дель арте, беззвучно таскающий реквизит и чемоданы с чем-то — не культурным ли багажом прошлого? — ну и ловящий непременную муху, конечно.

Аристократические персонажи ломают язык с французским акцентом. Оргон изъясняется арией, а Клеант — заунывным речитативом, увлекаясь его ритмом, отбивая его каблуками и воздевая палец, не замечая, что Оргон тихо сбежал от его нравоучений, адресуется прямо в хохочущий зал. Хороши они оба: Клеант Артема Болотовского — педант в болтающемся как на вешалке камзоле, с сумасшедше взметенными сединами вокруг плеши, сухопарый и взрывной; и Оргон — расплывшийся в талии Людовик, с накрашенным лицом, в бусах, шелках и чулках с подвязками на тощих ногах, с картинными всплесками наманикюренных ручек. Голосок Оргона нежен, пока не срывается на яростный рев. Нежнее всего он, конечно, с Тартюфом. Эта пара, их взаимоотношения — и есть нервный центр спектакля.

Сцена из спектакля.
Фото — Алиса Скальская.

Дуэт Василия Уриевского (Оргон) и Романа Колотухина (Тартюф) — блистательно и лихо сыгранная история обманутой любви, самообольщения, приводящего к катастрофе всех вокруг. Однонаправленной, хитро использованной, комичной и зло осмеянной, но искренней любви Оргона к тому, кто кажется ему прекрасней ангела, — он смотрит на Тартюфа с немым обожанием, тает от нежности, слабеет при одном появлении своего кумира. Тартюф — его наркотик такой силы, что возмущенного дурманом сына вышвыривает, как щенка.

Дамис (Павел Комаров) — громадный манерный карапуз, потряхивающий голубым чубом и сверкающий перстнями на пухлых лапках. Избалованный барчук в голубом шелковом камзольчике, отлетев от отцовского удара, разбивает своим телом стену, оказавшуюся бумажной. Оглушительный эффект этого первого разрыва бытия — проклятия и изгнания сына, крушения собственного дома — Оргон словно не замечает, зачарованно обратясь к ластящемуся к нему Тартюфу и гладя голову проходимца, лежащую у него на коленях. Он потом из-под стола, на котором Тартюф домогается его жены, не спешит вылезти потому, что не знает, зачем теперь выходить на свет, в утратившую смысл жизнь? Злорадство над обманутым Оргоном здесь отменено — перед нами драма крушения веры в человека.

Тартюф здесь действительно неотразим. Изменчивый, как Протей: пять раз переодевается за спектакль в наряды один гротескнее, выразительнее и ироничней другого. Первый его выход — патлатая рок-звезда в одних ковбойских сапогах и с гитарой поперек голого торса. Второй — в тапочках с мехом и распахивающемся на груди черном халате, с шелковой плеточкой в руках. Порочное сладострастье в нем явственно борется с придуманной личиной святоши: когда Эльмира усаживается рядом и принимается агрессивно его соблазнять, закидывая на него то руку, то ногу, обнюхивая его, как кошечка, Тартюф сначала каменеет, а потом бьется о диван в пароксизме страсти и перекатывается к ее ногам. Самое ядовитое разоблачение двуличия Тартюфа — сцена оргии-мессы: когда его, милостиво согласившегося принять состояние Оргона, стриптизерши с ангельскими крылами и нимбами облачают в длинную белую тогу и вручают светящийся крест, которым он отмахивается от наседающего на него с поучениями и проклятиями Клеанта, — он увлечен знойными танцами и гимнами в свою честь. Это полная театральной энергии сцена издевательства над пороком, но сегодня обличение фарисейства заставляет вздрагивать от смелости авторов и опасений за них — не за Мольера, а за тех, кто осмелился его сыграть так свежо и ярко.

Сцена из спектакля.
Фото — Алиса Скальская.

Линия влюбленных Марианы и Валера превращена в препирательства и ссоры двух половозрелых инфантилов, которые дерутся розовыми плюшевыми слониками. Полина Куценко надувает губы, Кирилл Янчевский встряхивает кудряшками и рюшками, скидывает кружевные штанишки и бежит в зрительный зал предлагать всем свое будто бы отвергнутое чувство и тело. И только Дорина может их за руки, как капризных малышей, притащить друг к другу. Эти красующиеся своими обидами, хорошенькие в игрушечном гневе лапуси взяты прямо из каких-нибудь модных инстаграмов.

Когда семейство собирается за столом, напряжение между всеми членами семьи, перессорившимися из-за Тартюфа, достигает кипения. Это кипение на сцене воплощено красными брызгами — они летят из бокалов супругов, выплескивающих вино в лица друг другу, кляксами от хлопков по содержимому тарелок ложатся на белые стены. Эльмира готовится к соблазнению Тартюфа яростно, как солдат к бою: срывает жабо, решительно поддергивает юбку, обнажая ноги, запихивает за пазуху подушечки. Дарья Авратинская придает своей героине не только изящество и пластичность, но и порох, ум и внутреннюю силу — именно Эльмира ощущает себя главою дома при свихнувшемся Оргоне. Тартюф является в лохматой шубе на голое тело и короне набекрень. При всей карикатурности персонажа от него исходит животная, властная и пугающая энергия — недаром Эльмира на минуту теряет сознание, когда Тартюф ее целует.

Легкость, с которой Тартюф меняет личины, интонации, дискурсы, — это точно переданное свойство человека, способного стать мечтой и героем каждого, будучи при этом верным лишь одной своей черте — страсти к власти. Он идеальный властитель, ему каждый рад подчиниться: мужчины, женщины, старухи, ангелы и бесы. И зрители, пожалуй, тоже — вглядываясь в это соединение пакости и сладости, злого шаржа и настоящей дикой энергии, они могут подпасть под его обаяние.

Сопротивляются герои не столько пороку, сколько ущемлению собственных интересов, но никто из них не является моральной антитезой герою — вот что предъявляет режиссер, разоблачая героев. Разоблачает в буквальном смысле — сдирая с них наряды и обнажая их голые тела, смешные толщинки и корсеты, жалкое исподнее, всю человеческую слабость и беспомощные ухищрения, так выразительно показанные — перед нами освежеванные заживо.

Сцена из спектакля.
Фото — Алиса Скальская.

Провозвестницей смерти ковыляет карга в черном — каркающая проклятья и вздымающая сразу две клюки госпожа Пернель (Надежда Флерова). Явление Лояля — никакое не торжество закона. Этот контуженный десантник с разбойничьей рыжей бородой окончательно разносит бумажный мирок Оргонова дома, в дыму и вое домочадцев расшвыривая людей и предметы. Антон Ануров, подволакивая рукой то бездействующую ногу, то вторую руку, играет уже не вполне человека, а поломанный военный механизм, у которого раж крушить все подряд совершенно перекрывает цель и смысл действий: наведение порядка или насилие, справедливость или беззаконие смешались до неразличимости, как и в сегодняшних новостях.

Справедливости нет, все виновны, исход предрешен. Тартюф, явившийся в карнавальном подобье эсэсовской формы, падает от гласа невидимого судии, усиленного рупором, но так же валятся за ним следом и остальные, хрипя и хватаясь за горло. Над сценой, заваленной трупами, разверзается потолок, и с театральных небес обрушиваются на них труха и прах. Под ангельское пенье хвалы королю единственный выживший — безмолвный Арлекин — крадется в ужасе вдоль рампы.

Все исполнители здесь молоды, и история Мольера, пересказанная Муравицким, оказывается и историей смертельных самообманов незрелых взрослых, и историей витального юнца, бесчеловечного и притягательного в своем дерзновении обмануть, подчинить и уничтожить всех и вся.

Молодость, хулиганство и театральный блеск — вот свойства нового таганковского спектакля, который просится в афиши европейских фестивалей.