«Миранда» (инсценировка О. Коршуноваса по пьесе «Буря» и другим произведениям Шекспира).
ОКТ/Городской театр Вильнюса.
Режиссер Оскарас Коршуновас, сценография Дайниуса Лискевичуса.
Фестиваль «Балтийский дом»

Два человека, отец и дочь, буквально прижатые этой жизнью к стенке — к советскому стеллажу, «стенке» с книгами, книгами, книгами. Интеллигент, алкоголик, лишний человек, выброшенный за борт, и его исковерканная болезнью дочь.

Радиоприемник, в котором звучит песня А. Пугачевой, шум волн, то и дело захлестывающий комнатку, телевизор, зацикленный на «Лебедином озере», словно во время перманентного траура. И телефон, к которому пугливо, нервно прикасается отец в начале спектакля, но не решается позвонить; этот телефон откликнется на его попытку, зазвонив с душераздирающей обыденностью в полной темноте финала. Односторонняя, прерывающаяся, барахлящая связь с внешним миром. Отмель времен.

Сначала кажется, что все предельно ясно. Миранда (Арида Гинтаутайте), ассоциирующая себя с героиней шекспировской «Бури», с принцессой, с балериной, которыми хотят стать все девочки, но она — особенно мучительно и страстно — она больна ДЦП и непослушной, сведенной судорогой рукой не в состоянии просто повторить плавный жест руки балерины — фарфоровой статуэтки, красотой которой заворожена. И отец (Дариус Мескаускас), измученный, то и дело прикладывающийся к безликой бутылочке, наматывающий круги за дверью комнаты, терпеливо переносящий трудности, верит в то, что он хоть и усталый, но не потерявший еще дара Просперо.

Дочь отказывается есть, привычно изводит отца капризами вечно больного ребенка, она жаждет только одного — послушать пьесу, забыться, уйти в волшебный, таинственный мир, на такой необитаемый остров, который, в отличие от их с отцом каморки, дает надежду. Отец после колебаний соглашается — мудрый Просперо, пострадавший когда-то за свою честность или ученость, он готов дарить дочери единственное в ее жизни счастье, инобытие искусства, творить миры для нее. И вот два человека, обреченные на одиночество, заточенные, обездвиженные, ищут убежища в сказке, в пьесе Шекспира.

И думается, что сейчас мы увидим, как искусство преображает действительность, как спасает и лелеет человека, как дает ему надежду.

Арида Гинтаутайте (Миранда).
Фото — буклет фестиваля «Балтийский дом».

Шекспировский текст сокращается, разрежается бытовыми репликами, Миранда постоянно пытается влиять на ход пьесы, спешит поскорей перейти к сценам с Фердинандом. Сохраняется почти без купюр первый акт. Отец, начиная читать от лица Просперо, с азартом принимает на себя роли Гонзало, Фердинанда и Калибана. Дочь, сначала с трудом выговаривая первые слова в сценах с Просперо, проживает роли Миранды и Ариэля. Герои пропускают почти всех второстепенных персонажей, их не волнуют ни король с его свитой (только мотив предательства и прощения сохраняет Просперо), ни матросы с их шутками, сцены безумия путешественников словно растворены в воздухе, попытки Калибана захватить власть тоже пропускаются — он в спектакле в какой-то степени и так властвует над Просперо. Чем ближе конец, тем произвольней герои обращаются с пьесой, они теряют интерес к Фердинанду и всем остальным, остаются только Просперо, отрекающийся от волшебства, и Ариэль, обретающий свободу.

Но. Чем дальше заходит процесс преображения, сживания с текстом и ролями, тем опаснее и разрушительнее становится эскапизм героев.

Миранда и правда словно лечится театром, она начинает иногда забывать о своем непослушном, чужом и нелюбимом теле, ее отпускает вечное напряжение борьбы с ним, сопротивления. Она бредит Фердинандом, с готовностью верит своему отцу, что он — Просперо, а значит, она принцесса, значит, его сила доставит ей — принца, Фердинанда. Но на место судорогам приходит что-то другое, может быть, более страшное. С первыми словами Шекспира, которые разрывают искривленный рот Миранды, ее словно начинают одолевать бесы, бесы театра, которых то ли изгоняют из нее, то ли призывают. Расслабленная, красивая, влюбленными невидящими глазами глядящая на Фердинанда, которого, ерничая, «приводит» ее отец, изображающий избалованного и фальшивого самовлюбленного болвана в романтическом пиратском наряде, Миранда кажется более больной, чем в своем кресле. Оба они больны, отравлены, изъедены изнутри своим Шекспиром. И отец подолгу вглядывается с тоской в зеркало, отсылая нас к Гамлету, которого он сыграл у Коршуноваса. «Гамлет» начинался с вопроса «Кто ты?». На него не могут ответить и герои «Миранды». И они, одержимые «Бурей», провоцируют друг друга на открытие неизведанного и страшного внутри, подчиняясь роли, которую сами выбрали, они заставляют партнера разоблачаться..

Миранде кажется, что она — прекрасная принцесса, достойная счастья, принца, свадьбы. Но вот она сосредоточенно, изо всех сил координируя движения, красит губы для встречи с Фердинандом, глядя в маленькое зеркальце, и вдруг с ужасом замечает, что за спиной ее не Фердинанд — а скачущий, отвратительный, похотливый бес, страшный полуголый Калибан. Герой Дариуса Мескаускаса с таким безумием, ненавистью, актерской смекалкой, с таким талантом подходит к роли Калибана — который ведь, как и Просперо, в какой-то момент оказался ненужным и неугодным, и так же, как он, сжигаем изнутри обидой, — что непонятно, чья суть ему ближе. Навязчиво преследует мысль, что эта театральная буря обнажает подлинное лицо героя — грязное, изуродованное алкоголем, одиночеством, безысходностью, ненавистью к дочери, которой нельзя помочь и от которой некуда скрыться, которая уже долгое время единственная женщина рядом. И эта бесовская пьяная пляска Калибана далеко выходит за границы «домашнего театра», его агрессия — низменная, сексуальная, грубая, разрушительная.

Когда отец уводит сопротивляющуюся дочь спать, он напивается, саркастически и отчаянно призывая своего Ариэля, пьяный Просперо, едва стоящий на ногах… И в полутемной комнате с грохотом распахивается одна из полок стеллажа — в ящике извивается необычайно подвижным телом Ариэль — Миранда в болотного цвета костюме, словно солдат. Ариэль здесь — плененный дух, несвободный, но дикий, необузданный. Актриса пронзительным тонким голосом верещит, тарабанит шекспировский текст, словно целые сонмы демонов читают «Бурю», словно эти демоны разносят ее слова эхом. Глаза Ариэля безумны и злы (напоминают злобу и бешенство Калибана).

Героиня Ариды Гинтаутайте не может стать Мирандой — принцессой со свадебной открытки под руку с принцем. Как бы ей этого ни хотелось. Она — Ариэль, свободный дух, заточенный, словно в расщелину дерева, в чужое, чуждое, больное, неподвижное тело, обреченный на это тело. И «Просперо» в ужасе перед гневом духа катается по полу. Вот его творение, вот его рук дело, он — отец, демиург, маг. Он ошибся, в пьяном бреду он не сотворил счастливую и рассчитанную на счастье Миранду. Он создал страшного, несущего почти хтонический ужас Ариэля, который терпит страдания, немыслимые даже для духа.

Дариус Мескаускас (Отец).
Фото — буклет фестиваля «Балтийский дом».

Но в этом мирке, за этой высоченной дамбой книг, которая терпит бури театра, бесовские штормы, выдерживает напор больного сознания героев, ограничивших себя Шекспиром, погрузившихся, сбежавших в него в поисках себя, в попытке убежать от себя, но и в этом мирке есть у героев надежда.

Изгнать демона театрального безумия можно, только приняв свою роль, открыв через нее свою суть.

Это и происходит, судя по всему, с Мирандой. Постепенно прекращая ожесточенно бороться со своим недугом, оставив надежду стать шекспировской героиней, она проходит через очищение муками и конвульсиями пленного Ариэля, изгоняя из себя все лишнее — и больную озлобленную Миранду, и идеальную книжную. И настоящая Миранда из небытия, куда ведут все дороги из этой маленькой комнаты, ненадолго возвращается Ариэлем, но другим — нежным, пластичным и свободным, воздушным, в белом платье сидящим на краешке книжной полки. И — финальный аккорд — она явится балериной, торжествующе красивой, перед угасающим в буре взглядом и сознанием отца, разочаровавшегося в попытках творения лучшей реальности и себя в ней. Как будто Миранда умерла во время сеанса экзорцизма, но отказавшись от всего чужого, отказавшись быть другой, как ей этого ни хотелось, она как будто спасла свою душу, своего Ариэля, который и предстает перед нами в конце этого жуткого, но не безысходного спектакля.