«Серотонин». М. Уэльбек.
Театр «Приют комедианта».
Режиссер Андрей Прикотенко, сценография и костюмы Ольги Шаишмелашвили.

Помнится, герой «Взрослой дочери молодого человека» мечтал примоститься между двумя нотами в композиции «Настроение индиго» Дюка Эллингтона. «Примоститься, свернуться калачиком, пригреться, а мелодия мимо тебя течет, обтекает, и ты вместе с ней поплыл, и тебе хорошо…» Эта мечта Бэмса накрыла меня, когда герои спектакля «Серотонин», Флоран-Клод Лабруст и его друг Эмерик, в невеселую пьяную новогоднюю ночь, отдавшись нахлынувшим воспоминаниям о студенческой молодости, страстно «запиливали» под «Лестницу в небеса» Led Zeppelin. Было понятно: если им и есть где-то место во вселенной, то только между каких-нибудь нот в этой композиции. Правда, эта музыка не текла, вместе с ней нельзя было плыть, можно было лишь, подскакивая в ее ритме, задыхаться от невозможности не то что счастья — самой жизни.

И. Волков (Флоран-Клод Лабруст).
Фото — Сергей Колобов.

Герой Ивана Волкова Флоран-Клод, я уверена, готов был бы, как Бэмс, протиснуться между нотами, может быть, в «Гноссиенне № 1» Эрика Сати, в меланхоличных, прохладных звуках которой он то и дело тонет. Волков берет несколько аккордов на рояле, и тут же музыкальную фразу в записи выдает его ноутбук. Элегические, обволакивающие неизбывной грустью фортепьянные пассажи накатывают волнами снова и снова.

А если бы меня спросили, где я хочу зависнуть, задержаться, остаться, я бы сказала: в тех нескольких секундах, в течение которых Флоран — Волков с неуместной радостной улыбкой приветственно поднимает руку, увидев вдалеке свою давнюю любовь Камиллу, и так неловко выступает эта улыбка на его давно забывшем, как улыбаются, лице, а потом это лицо медленно-медленно-медленно погасает. Вот эти мгновения — просветления и угасания — вызывают у меня сильнейший приступ небывалого восторга. Проверено, сработало дважды, на каждом из просмотров спектакля. Невозможно понять и объяснить, как это делает Иван Волков. Да, впрочем, почти ничего про его игру невозможно объяснить.

«Серотонин» по роману Мишеля Уэльбека — это монолог. В течение всего спектакля Волков не только остается на сцене (на время антракта оставляет вместо себя слово PAUSE на экране), но и практически не покидает навороченного всякими ортопедическими деталями офисного кресла премиум-класса. Он сидит и говорит. Под рукой у него привычные вещи — одноразовые стаканчики, зажигалка, электрический штопор, ноутбук и видеокамера, изображение с которой дублируется на задник-экран. По сюжету 46-летний герой, служащий Министерства сельского хозяйства, решив покончить со всей своей прежней устроенной жизнью и покинув шикарную квартиру в престижном районе Парижа, поселяется в малогабаритном номере для курящих отеля «Меркюр». На сцене теснота крошечного номера, в котором до всего можно дотянуться рукой, не вставая с кровати, воплощена в многофункциональном металлическом столе — в нем есть все, что нужно, даже водопроводный кран. Есть абсолютно все для удобства жизни — но нет самой жизни. Блестящий металл, черно-белые видеопроекции, отражающиеся на зеркальной поверхности пола, функциональный стиль. И обитый жестью стол как-то подозрительно отдает мертвецкой… Собственно, начинается спектакль с того, что герой обнаруживается под полиэтиленовой пленкой — словно уже упакованное для транспортировки в морг тело. В сверхкомфортном кресле пребывает безжизненная фигура с остановившимся, замершим взглядом. Вот это «пребывание» между окончившейся жизнью и не наступающей смертью (то, что автор романа называет «вялым и мучительным разложением») каким-то неизвестным науке способом играет Иван Волков.

А. Кудренко (Доктор), И. Волков (Флоран-Клод Лабруст).
Фото — Сергей Колобов.

Тема, безусловно, глубоко мрачная. Но спектакль Андрея Прикотенко полон остроумнейших деталей, в нем море иронии, и ощущение беспросветного отчаяния передается не иллюстративными сценическими средствами, а сложно выстроенными ходами. Игровая, порой хулиганская фактура спектакля составляет контрапункт с тяжелым, болезненным, депрессивным содержанием. На площадке действуют трое буффонов в гофрированных воротниках фреза: к постоянно присутствующему Волкову поочередно присоединяются София Никифорова и Александр Кудренко / Олег Рязанцев (они сменяют маски различных персонажей, о которых повествует Флоран). Небрежно намазанные на лицо белила — знак принадлежности к племени гистрионов, это бледность меланхоличного Пьеро, невротичного шута. Шапочки для душа становятся шутовскими колпаками или масками, натянутыми на лица. Фарсовые ноты явственно звучат в спектакле, в котором речь неоднократно заходит об импотенции, побочном эффекте от приема антидепрессантов, — образы «материально-телесного низа», откровенные подробности физиологической жизни переполняют текст, но здесь нет ни пошлости, ни порнографии. Там, где у Мишеля Уэльбека некий перебор занудноватого цинизма, у Андрея Прикотенко и его команды — гротеск, многократное остраннение, отчуждение боли легкой, ненарочитой клоунадой.

В ролях Врача, прописывающего антидепрессанты Флорану, и Эмерика, обманутого мужа и богатого землевладельца на грани разорения, в разных составах появляются Олег Рязанцев и Александр Кудренко. При схожем рисунке ролей (с незначительными вариациями) артисты по-разному существуют в спектакле. Если остро решенные персонажи Рязанцева, скорее, оттеняет меланхолию и апатию героя Волкова, то у Кудренко они, наоборот, дополняют его, вторят ему. Доктор Рязанцева закрыт, злобноват, похож на персонажа мультфильма. Врач Кудренко сам явно в депрессии, он словно распадается, внутри него вязкое болото. Друг юности Флорана Эмерик — герой, сочиненный гротескно: поверженный изменой жены и полным крахом жизни мужчина выглядит нелепо в трусах и желтых резиновых сапогах, с желтыми рогами лося на голове, при этом с винтовкой СВД 762 наперевес. По персонажу Кудренко сразу понятно, что он не жилец на этом свете (и действительно, Эмерик наутро после новогодней ночи, проведенной с Led Zeppelin и зубровкой, выходит на демонстрацию фермеров против «молочных квот» Евросоюза и, вместо полицейских, стреляет в себя). Артист создает вокруг Эмерика ауру обреченности, уже сделанного выбора не в пользу жизни. Это тонкая техника психологической лессировки, нанесения прозрачных слоев. Рязанцев, вообще-то великолепно владеющий психологическим методом создания образа, здесь работает иначе, создает плотно пристающую к лицу маску персонажа. И его Эмерик стреляется — как будто выкидывает кунштюк, болезненно ранящий своей внезапностью и непоправимостью.

Сцена из спектакля.
Фото — Сергей Колобов.

Ночная сцена двух измочаленных жизнью товарищей прекрасна — тут и блистательное партнерство, и масса придумок, и ненавязчивые параллели с узнаваемыми отечественными реалиями. Чтобы не пропустить Новый год, герои включают трансляцию речи президента Макрона («быть французом — значит любить свою страну»), но потом один из них все-таки просит вырубить звук… Чеховские цитаты (типа «пропала жизнь») нужны здесь не столько как репризы, шутки для театроведов. Актеры в России смотрят на все сквозь призму Чехова и всегда увидят в кризисе Флорана и Эмерика горечь несбывшегося и тоску по жизни Войницкого, Астрова, Прозорова etc. «Дальние» проблемы французских героев оказываются «ближними», нашенскими, своими.

Женщины в жизни Флорана играли важную роль, пока его окончательно не накрыла депрессия, а вместе с ней (вернее, вместе с лекарством «Капторикс», которым он пытается глушить тоску) и полная утрата либидо. Персонажи Софии Никифоровой — гротескные, искаженные, иногда карикатурные, иногда зловещие или загадочные фигуры. Меняя яркие декоративные парики (иссиня-черный у японки Юдзу, белый у Клер, рыжий у Камиллы) и причудливые костюмы, используя разнообразную условную пластику, актриса создает ряд образов не столько из реальности, сколько из представлений, воспоминаний, галлюцинаций Флорана. Почти ни у кого из этих женщин мы не можем рассмотреть лица. Только ближе к финалу на пути героя оказывается «обычная», без парика и маски, девушка Одри, дежурная на ресэпшн. Она по-человечески сочувствует Флорану и просит разрешения поцеловать его. Простой, безыскусный порыв, от чистого сердца, движение естественной души. Волков — Флоран даже делает было шаг в ее сторону… Но после нескольких секунд отказывается. Его останавливающий жест в сторону Одри выглядит как предостережение. Не стоит прикасаться к тому, кого уже не воскресить.

Встречи с бывшей возлюбленной Камиллой, которую Флоран когда-то потерял из-за собственной глупой измены, в романе не происходит. Герой, будто в состоянии длительного помрачения сознания, следит за ней, издалека наблюдает, готовится к безумному акту убийства ее малолетнего сына (собирается застрелить ребенка из снайперской винтовки)… Все это дикий бред, хотя и с величайшей последовательностью как бы осмысленных действий. В спектакле есть сцена встречи, правда, нельзя с уверенностью утверждать, что перед Флораном именно Камилла. Вместе с пламенно-красным костюмом и огненно-рыжим париком с нее сползает и некая статуарная значительность. Остается хрупкая пичужка в черном облегающем платье, сеточка прижимает волосы к голове. Огромные испуганные глаза, невротическая дрожь, жалобная интонация. Абсурдный диалог мучителен и для нее (она не понимает и чего-то боится), и для Флорана (он сочувствует, сострадает и страдает). И лишь дуэт на флейтах, внезапно рождающийся от невозможности говорить, с невероятной силой музыкальной гармонии сообщает: была, была возможность любви. Была. Счастье было так возможно. Пропала жизнь…

С. Никифорова (Камилла).
Фото — Сергей Колобов.

В названии романа Уэльбека есть горькая ирония: серотонин — гормон счастья, но попытка повысить его содержание в организме с помощью таблеток приводит героя, наоборот, к крайней степени несчастья. Крах жизни не лечится таблетками, отсутствие смысла существования и невозможность поддерживать межчеловеческие связи не поддаются терапии. Мир вокруг, предоставляя бесконечные усовершенствования быта и сервиса, оказывается почему-то невыносимым для живого человека. В спектакле этот враждебный мир воплощен в холодных тонах и совершенных линиях хай-тека (прекрасная работа художника Ольги Шаишмелашвили). Мир работает неспешно, но неотвратимо: под потолком висит выкрашенная в ядовитый желтый цвет механическая конструкция, некий транспортер, приводимый в движение с неприятным шумом и лязганьем. С помощью этого транспортера на сцену вывозят персонажей: например, Эмерик едет, оседлав высокий табурет, отталкиваясь ногами и схватившись за свисающий сверху крюк. Жизнь как конвейер — образ, наверное, не слишком свежий, но, надо признать, воздействующий. И сам по себе сценический механизм выглядит впечатляюще, тем более — в сочетании с множащимися от сцены к сцене ассоциациями с конвейером птицефабрики: птичьи перья, резиновая курица вместо ребенка на руках Камиллы, жуткие видеокадры с сотнями кур, отправляемых на убой. Голые обезглавленные тушки болтаются, развешенные на крючках, белеют своими беззащитными боками… Так же в финале, под торжественно и траурно звучащий «This is the End» Джима Моррисона, будут развешены над сценой отдельные куски разобранной, распотрошенной жизни Флорана-Клода — ноутбук, камера, ножки и внутренности рояля, его крышка-крыло… Но сам герой продолжит извлекать звуки, несмотря на то что под его руками вроде бы только оторванная клавиатура.

Нет, конечно, не герой Уэльбека — его Лабруст не пианист. Я считаю, когда Андрею Прикотенко пришла в голову счастливая идея пригласить на эту роль Ивана Волкова, артиста и музыканта, это решило судьбу спектакля, определило его стиль. Волков ровесник персонажа, и щетина на его щеках, проступающая сквозь белесый грим, создает модную «легкую небритость», присущую сексуальному (в прошлом) Лабрусту, но артист не изображает персонажа, не иллюстрирует его. Это сложносочиненное сосуществование актера и его роли, в котором можно сблизиться до неразличимости, тут же отстроиться и наполнить воздухом иронии зазор между собой и персонажем, вновь соединиться… Иван Волков владеет искусством лаконичного сверхвыразительного жеста. Он умеет на сцене подлинно думать, размышлять (не имитировать глубокомыслие!), в его речи, отчетливо артикулирующей суть, рассуждения писателя обретают мудрость и глубину. Его прекрасный французский язык (мы это помним по «Сирано де Бержераку»! О, этот финальный монолог на языке оригинала!..) придает достоверность всему, что герой произносит. И, конечно, музыка — еще один язык Волкова, с помощью которого можно высказать все, что непереводимо в вербальный план, «все эти внезапные порывы любви, от которых теснит грудь и перехватывает дыхание, озарения и восторги» (Уэльбек). Так нежно и легко касаются клавиш пальцы артиста. Так прозрачно и магически волнующе звучит «Avec le temps» Лео Ферре, песня о том, что все преходяще и все утрачивает смысл, любовь иссякает и остается лишь ледяное одиночество.

Не понимаю, каким же все-таки неизвестным науке способом историю об истекании жизни, о желеобразном состоянии души, еще не забывшей свои порывы, но уже не способной их совершить, можно было сделать так сильно и притягательно?..

И. Волков (Флоран-Клод Лабруст).
Фото — Сергей Колобов.