Когда В. И. Немировичу-Данченко представили подающего надежды студента и назвали его имя: «Георгий Товстоногов»,— Немирович ответил: «Нет».

«Что нет?» — спросил Товстоногов.

«Нет, не может быть такой фамилии», — сказал Немирович. — Может быть русская фамилия Толстоногов или украинская Товстоног. Фамилии Товстоногов у режиссера быть не может.

И ушел.

А Георгий Александрович Товстоногов прожил в театре огромную жизнь. И сегодня ему исполняется 100 лет.

О внутренних драмах этой жизни мы можем, скорее всего, только догадываться (нет мемуаров!), как и о драме старости, пережитой им в последних спектаклях.

Он родился и вырос в Тбилиси, пришел в театр еще мальчишкой — шестнадцати лет от роду стал артистом и почти сразу ассистентом режиссера в местном ТЮЗе.

Уже через два года он поставил свой первый спектакль. Потом учился в ГИТИСе, был учеником А. Лобанова, А. Попова. Когда в 1937 году его отец был объявлен японским шпионом и репрессирован, Георгия Товстоногова, студента четвертого курса, исключили из института как сына врага народа. Спустя несколько месяцев, когда Сталин сказал, что дети за отцов не отвечают, восстановили. Позже Товстоногов выпустит спектакль «Из искры» к семидесятилетию вождя и даже получит за него Сталинскую премию… И всегда будет ладить с властями. Но никогда не вступит в КПСС. От Большого драматического театра пошлет «представительствовать» во власть смешливого любителя футбола Кирилла Лаврова, никогда к власти не стремившегося…

Товстоногов работал в Русском театре им. Грибоедова в Тбилиси, в Центральном детском театре в Москве.

Московская театральная жизнь начала пятидесятых была серой и тоскливой. Еще более тоскливой была театральная жизнь Ленинграда. Товстоногов получил во владение Театр им. Ленинского комсомола — здание эпохи сталинского классицизма со взлетно-посадочной полосой вместо сцены и заштатную огромную труппу. С этой взлетно-посадочной полосы и начал он завоевание Ленинграда.

Г.А. Товстоногов за рулем. 1970-е гг.
Фото — архив БДТ им. Г.А. Товстоногова.

Наступала оттепель. Своим знаменитым огромным носом Товстоногов почувствовал: пора! В 1955 году, накануне XX съезда КПСС, он поставил в Пушкинском театре «Оптимистическую трагедию» — пьесу 1920-х годов о революционных матросах. Это был блистательный конъюнктурный выбор (очень революционная и коммунистическая, но не по сталинскому канону пьеса) и блистательное театральное решение. За этот спектакль в течение нескольких лет Товстоногов получил в управление второй по значению театр города, стал Народным артистом СССР и удостоился главной награды своей жизни — Ленинской премии, лауреаты которой автоматически входили в обойму официальных художников. В сорок два он достиг вершины советской иерархии: перед ним были открыты двери всех кабинетов и границы страны, его славословили и ему внимали. Ленинград лежал у ног провинциала.

Он ставил пьесу В. Вишневского вослед Таирову. Н. П. Акимову, нашедшему много цитат из таировского спектакля, особенно в оформлении, приписывается язвительная шутка: «Я могу понять Товстоногова: Таиров умер. Но я не могу понять художника Босулаева: Рындин-то жив…».

Были разные театры, но в истории Товстоногов остался художественным руководителем Большого драматического театра, который он принял в 1956 году (Георгию Александровичу был 41 год) и который теперь носит его имя.

Товстоногов руководил театром тридцать лет и три года. И умер в машине, возвращаясь из театра и переезжая Троицкий мост. Говорят, он хотел умереть именно так — машина, движение были его страстью.

Он принял БДТ, когда немногочисленные зрители узкой струйкой заходили в одну-единственную дверь, остальные за ненадобностью были заколочены.

Он уволил почти половину труппы (сколько актерских трагедий произошло в этот момент!) и собрал новую, лучше которой нынче трудно себе представить. Он коллекционировал актеров, как вина, он развивал их, вел от роли к роли, от одного легендарного спектакля к другому…

Сначала Товстоногов поставил в БДТ «Шестой этаж» А. Жери, «Безымянную звезду» М. Себастиана и «Второе дыхание» А. Крона. Это были спектакли-манки: зритель должен был вернуться в здание на Фонтанке.

А потом пошли спектакли, вошедшие в историю театра, а в БДТ не только раскрыли все двери: зрители дежурили ночами, жгли костры, чтобы быть первыми к открытию кассы. БДТ стал театром интеллигенции, сюда шли за правдой о жизни и о человеке. Билеты спрашивали от Невского — с одной стороны — и Гороховой — с другой. Сколько театральных судеб началось здесь, в страстном желании попасть в БДТ! А как ехали на каждую премьеру москвичи! БДТ внутренне соперничал с московским ефремовским в ту пору «Современником» (там тоже шли «Пять вечеров», «Старшая сестра», М. Горький…). О. Ефремов, О. Табаков (да все они!) вспоминают, как мчались на вечер в Ленинград — попасть, увидеть, сравнить…

Он любил ставить классику — сдирал с нее хрестоматийный глянец и вытаскивал на сцену живое и вечное. Он тяготел к монументальным, эпическим формам, умел быть олимпийски спокойным и трепетным, надвременным и сиюминутным. Он чувствовал магию театра. Он хорошо знал зрителя — и предлагал ему не только Толстого и Достоевского, но и Рацера с Константиновым. Он умел быть веселым, и на комедии в БДТ всегда был лом — «Божественная комедия», «Ханума», «Энергичные люди». Но независимо от того, что он ставил, Товстоногов всегда был верен реалистической традиции. Сочные характеры, узнаваемые ситуации — все это было способом его мышления.

Однажды Товстоногов написал: «Евгения Вахтангова я никогда не видел и видеть, разумеется, не мог». Самое поразительное — мог! Товстоногов родился, когда еще не были поставлены вахтанговские шедевры, когда еще не была придумана биомеханика Мейерхольда, когда Таиров только-только организовал Камерный театр. Конечно, в 1920 годы Товстоногов ходил в школу. Но великое театральное время не могло пройти мимо него — это было его детство. И когда позднее, уже в шестидесятые—семидесятые годы ученые театроведы будут писать о Товстоногове, они без труда разглядят в нем фигуру, соединившую собой театральные эпохи.

Г.А. Товстоногов на занятиях в ЛГИТМиК. 1970-е гг.
Фото — архив БДТ им. Г.А. Товстоногова.

Олег Басилашвили вспоминал: «Гога называл себя апологетом системы Станиславского. Как-то позже в одной очень интимной беседе он признался мне, что всегда мечтал создать подобие Художественного театра, в который влита кровь вахтанговского и мейерхольдовского театров. „И кое-что мне удалось“, — сказал Гога… И это так. Но методом физических действий Г. А. не интересовался или понимал, что это применимо только к работе, которую производил К. С».

Товстоногов не производил театральных революций, не создавал новых систем, не экспериментировал в области нового языка, он всегда говорил, что идет от автора, а еще он всегда говорил о необходимости в театре правды. Один из его спектаклей назывался «Правду! Ничего кроме правды!», — и действительно, эстетическая правда долгие десятилетия жила на сцене Большого драматического.

Ошеломительное впечатление произвели «Пять вечеров» по пьесе А. Володина. Спектакль обвиняли в «мелкотемье», а это была невиданная правда о людях, рассказанная языком психологического театра.

На одну из репетиций Володин принес песенку, услышанную в гостях. Товстоногов попросил Зинаиду Шарко спеть. «Длинно!» — протестовал Володин. Но Шарко пела так, что на полвека песня стала театральной легендой, как и роль, как и спектакль.

Этапным спектаклем был «Идиот» Ф. М. Достоевского. Начиналась «оттепель», и спектакль об абсолютно прекрасном человеке был воспринят как рассказ о человеке вообще, о праве быть человеком. Еще недавно запрещенный Достоевский становился, как любили тогда говорить, «нашим современником». А «Горе от ума» с Юрским — Чацким! Вот уж кто в 1961 году оказался «нашим современником». Этот Чацкий существовал в пушкинском ритме, он был неловок и некрасив, он падал в обморок и лишь после этого произносил: «Карету мне, карету…», он уходил из фамусовского дома-государства истерзанным, но свободным…

Товстоногов много ставил Горького (театр носил его имя, но и сама природа драматурга была близка режиссеру). «Варвары», «Мещане», «Дачники», «На дне».

Великий спектакль «Мещане» о развале семьи Бессеменовых, о непримиримой вражде и стойкой любви отцов и детей, шел много лет. Редкостная подробность, неторопливая жизнь дома. Казалось бы, тишь да гладь… Но минуты мира таили в себе возможность войны. Тишина сменялась бурей. Товстоногов мастерски владел композицией, темпоритмом.

БДТ был театром — «просвещенной монархией». Когда-то это возмущало новые поколения режиссеров и критиков. БДТ возвышался посреди театрального Ленинграда как Монблан на равнине, никто, способный к конкуренции, в Ленинграде не задерживался. Провалить спектакль в БДТ значило получить должность главного режиссера в каком-то другом театре: конкуренция Товстоноговым не допускалась. Сейчас понятно: только так стоят и держатся долговечные, прочные, великие театральные системы. Феномен монархического режима БДТ только спустя годы осознали те, кто когда-то пострадал от него, «выдворенные» из пределов: С. Юрский, К. Гинкас, Г. Яновская.

С  труппой.
Фото — архив БДТ им. Г.А. Товстоногова.

Кама Гинкас вспоминает: «Я учился у Товстоногова, и ничего другого я не умею и передать не мог. Может, хотел бы знать другое, но знаю только то, что мне внушил Георгий Александрович. И это меня в немалой степени сковывает, потому что я хотел бы заплывать и в другие моря, быть и негром, и китайцем, и женщиной, но я есть мужчина, Кама Гинкас, ученик Товстоногова. И, надо сказать, переломить этот хребет, который он мне вставил (школу, иначе говоря), я не смог. Сознательно старался, но не смог. И хотя люди, которые хорошо знали Товстоногова и знают меня, говорят, что мы очень непохожи, я-то очень точно знаю, что по генетическому коду школы — я его ученик».

Он создал театр-монархию, «Товстоногия» — назвал ее в своей книге Сергей Юрский.

Страна Товстоногия — это Товстоногов и Я. Страна Товстоногия — это страна великих подданных, выдающихся актерских «я»: Е. Копелян, В. Стржельчик, П. Луспекаев, С. Юрский, Е. Лебедев, О. Борисов, Л. Макарова, О. Басилашвили, В. Ковель, К. Лавров, Н. Трофимов, Э. Попова, З. Шарко, Т. Доронина, В. Рецептер, Н. Тенякова, П. Панков… и далее, и далее…

Это были настоящие мужчины-герои, настоящие женщины-героини. Когда молодые Доронина и Луспекаев в горьковских «Варварах» играли сцену любовного признания Надежды Монаховой и Доронина — Монахова произносила: «С вами — хоть на крышу…» — это было так откровенно, что целомудренный зал замирал. Не от пошлости, от силы эмоции.

Товстоногов был собирателем. По всей стране, площадь которой тогда составляла одну шестую земного шара, выискивал он таланты — и забирал себе. Уже в семидесятые труппа его театра была признанно лучшей в СССР, а он до конца своих дней так и не мог остановиться — лучшие должны быть у Товстоногова.

Ну и гонял же он этих лучших! В театре должен быть порядок, а в театре Товстоногова — тем более. Здесь даже мышь, соберись она перебежать из угла в угол, должна была спросить у него разрешения. Когда Товстоногов по Фонтанке подъезжал к театру, по громкой связи обязательно объявлялось: «Георгий Александрович подъезжает к театру». Потом: «Георгий Александрович входит в театр», «Георгий Александрович идет по коридору»… И все — от гардеробщика до народного артиста — трепетали. Здесь он был богом. Его боялись и любили, за глаза нежно называли Гогой. Он это, конечно, знал. Но попробовал бы кто-нибудь так к нему обратиться!

Первые пятнадцать лет, до конца 60-х годов, Товстоногов вел своих актеров, соблюдая логику их развития. Стал Лавров социальным героем — дать ему Молчалина… Шел диалог, а иногда и борьба, с киношными имиджами, складывающимися амплуа.

Товстоногова хватило на «первый актерский призыв»: каждого он вел от роли к роли, выстраивал судьбу. Пришедшие позже (А. Фрейндлих, А. Толубеев, В. Ивченко) стали «первачами», но уже в несколько другом, стареющем театре.

Товстоногов был замечательным строителем театра, его организатором. Его «добровольная диктатура» создала постановочную часть, работавшую, как часы (и до сих пор работает!). Железная дисциплина. Знание текста — на второй репетиции.

В стране «Товстоногия» не было преемников, наследников. Учеников он не привечал, обрубил ветвь, выросшую от ствола БДТ — театр С. Юрского, и тот вынужденно уехал в Москву, оставив в Ленинграде легендарных «Фиесту» (лучший свой спектакль, не разрешенный Товстоноговым в театре и снятый на телевидении), «Мольера», «Фантазии Фарятьева». Почему? Сергей Юрский говорил потом: «Гога категорически выбирал тех, кто не мог предъявить что-то свое. В этом была самозащита, но в этом была и защита театра. Потому что чем кончились театры, в которых не было диктатуры, — мы хорошо знаем. Кто оказался в результате более цельным — Товстоногов или Эфрос? Эфрос, который умер 13 января в состоянии нападения на него его собственных единомышленников, или Товстоногов, умерший за рулем своего мерседеса по дороге из абсолютно своего театра? Товстоногов ревновал меня к Эфросу — и напрасно, потому что, очень любя, любя его спектакли, понимая его величие, из двух направлений театра я всегда выбирал для себя товстоноговское. Для себя. Выбирал. И сейчас так. А он же определенно сказал мне: „Мне не нужны наследники, помощники. Это мое государство. И оно связано с моей жизнью“».

Товстоногов ушел в 1989 году вместе с эпохой — и политической, и театральной. С его смертью закончилась история советского театра. Но даже те, кто ушел из БДТ, до сих пор осознают его величие и тоскуют по ТОМУ Большому драматическому театру.

В день его 100-летия прочтем еще раз стихотворение Владимира Рецептера.

…А Гога не выходит в ложу,
от жизни отделен вполне.
Ни я его не потревожу,
ни он не скажет слова мне.

Разделены не смертной датой,
а поздней жизненной чертой…
Я был одной семидесятой
его команды золотой.

И вот гляжу почти в испуге
на жизнь, прошедшую при нем,
и здесь, на поворотном круге,
без десяти минут чужом, —

он сам, его смешки, повадки…
И я, слепец, в его кольце…
И привкус славы, горько-сладкий,
и слезы зрителей в конце…