О лаборатории «Рыбный обоз» в Архангельском театре драмы им. М. В. Ломоносова

В начале августа в Архангельском театре драмы прошел закрытый показ третьей режиссерской лаборатории «Рыбный обоз», куратором которой стал главный режиссер театра Андрей Тимошенко. Три приглашенных режиссера из разных городов работали с архангельской труппой над осмыслением древнегреческой мифологии и расшифровкой европейского культурного кода. Была ли это попытка очистить миф от культурных наслоений и явить зрителям ту основу, из которой родились все интерпретации, или это были новые авторские прочтения известных мифов? Подробности в материале Полины Никитиной.

Поморское мокьюментари

Сцена из эскиза Андрея Гогуна.
Фото — Марина Смольникова.

Андрей Гогун перед спектаклем внес в атмосферу просмотра элемент мокьюментари — он рассказал, что во время своей работы в IT-службе СПбГУ, оцифровывая архивы фольклорных экспедиций, наткнулся на записанный в 90-е годы сказ «Игра об Одиссее Первозванном». Его он и выбрал для постановки, разложив действие на трех актрис. Это вступление настроило зрителей на восприятие эскиза как реконструкции, как чего-то, находящегося на стыке творчества и научной работы. Но уже после показа выяснилось, что ничего восстанавливать было не нужно — сказ и обряд были созданы режиссером с нуля, развернув мысль о том, что Одиссей мог существовать и в поморской культуре.

Опасность моря, жестокий Посейдон, женское ожидание — все это есть и в местном фольклоре. Город Архангельск тянется вдоль широкой Северной Двины. И режиссеру легко представить себе шхуны, карбасы и поморов, что уходят на зверобойный промысел и оставляют своих увешанных жемчугом женщин в высоких домах. Они часто не возвращаются, и женщины продолжают их ждать, словно Пенелопы.

Три актрисы (Наталья Латухина, Кристина Ходарцевич, Татьяна Боченкова) в красных платьях-рубахах, окая и цокая (уже традиционная имитация русского народного и поморского говора), рассказывают женскую версию приключений Одиссея. Пока герой странствовал — его ждали. На сцене только стол, несколько экранов (они с разной степенью увеличения показывают действия актрис) и сами актрисы, но главными в этом эскизе становятся звуки и жесты. Голос и руки. Труд и душа. Северные песни — протяжные, тоскливые и медитативные. И женские руки с деревянными ложками и вязальными спицами, туесами, ножами, братынями и луком. Им же Одиссей побеждает женихов Пенелопы? Только здесь, в женских руках, лук оказывается репчатым и зеленым. Луковицы и перья. Лук и стрелы. А чужеземные враги игриво изображаются бананами. Все здесь лихо, игриво и задорно. Женские руки на экранах сменяются морем, которое все никак не успокоится.

Сцена из эскиза Андрея Гогуна.
Фото — Марина Смольникова.

Эскиз заканчивается обрядовой песней. Кто-то странствует, а кто-то продолжает ждать. Море по-прежнему неспокойно, и миф по-прежнему вечен.

Ощущение любви

Андрей Воробьев определил свой эскиз как «ощущение». И ощущение, чувственное восприятие любви в нем были главными.

Перед нами сначала возникла история любви Персефоны (Мария Степанова) и Аида (Иван Братушев), против которой выступала мать Персефоны Деметра. А затем им на смену пришли Орфей и Эвридика. И Нина Няникова, игравшая до этого грозную, занятую лишь своим горем богиню плодородия, вдруг превратилась в высокую озорную девчонку, а Михаил Кузьмин из Зевса превратился в маленького и пылкого влюбленного Орфея. Существующие словно на контрасте, они в то же время были плюсом и минусом, притягивающимися друг к другу. В том, как они то фыркали друг на друга, то словно случайно соприкасались, была вся наивность их чувственного познания мира.

Сцена из эскиза Андрея Воробьева.
Фото — Марина Смольникова.

За ними, словно завороженные этой любовной магией, наблюдали Персефона и Аид. Персефона Марии Степановой была холодной и слегка отстраненной. Аид Ивана Братушева казался немного надменным и зацикленным на своей возлюбленной. Они здесь были больше похожи на взрослого мужа и юную жену, в союзе которых люди часто видят скорее холодный расчет, чем страстную любовь. Но здесь все было тоньше. Шорох зерна под ногами, плеск воды в тазу, где происходят омовения, грубая холщовая одежда героев. Во всем присутствовала первозданность. Не случайно Царство мертвых было превращено здесь в огромное поместье, существующее для жизни, наполненной эпикурейскими переживаниями и сосредоточенной лишь на познании оттенков любви, данной нам в ощущениях.

Кто научил нас протестовать?

Первым европейским оппозиционером был безусловно Прометей. Именно он научил людей протестовать, быть индивидуальностями, защищать слабых и делиться знанием. Может быть, из-за такой актуальности темы эскиз Филиппа Виноградова о Прометее получился самым крепким и законченным?

Тонконогий и лохматый очкарик, весь в черном, современный Прометей (Константин Мокров) выходил из зрительного зала, ступая по спинкам стульев, качаясь на них и пугаясь собственных шагов. Стулья ему подставляли статисты, как бы прокладывая богу его мятежный путь к людям. А после эти же стулья станут и местом его заточения — натянутая на них простыня станет скалой, к которой он прикован. На ней останется только молодое лицо Прометея. И те же люди, которые прокладывали ему дорогу к подвигу, теперь грубо мажут его лицо белой глиной. Прикосновения — как удары. Прикосновения — как предательство. Ему больно и страшно — и простыня колышется вслед за его вдохом и выдохом. Прометей унижен, но не сломлен и остается один на один с собой и всеми будущими поколениями людей.

Сцены из эскиза Филиппа Виноградова.
Фото — Марина Смольникова.

Quo vadis?

Три мифа, три эскиза. Все, что происходило на лаборатории, казалось необязательным, словно мы присутствовали на актерских тренингах или закрытых репетициях. Первые два эскиза неуверенно балансировали на грани смешного и серьезного. Третий же застыл в своей попытке прочитать трагедию как прописную истину: борец всегда одинок. Но для постановки все-таки был выбран миф о поморском Одиссее в режиссуре Андрея Гогуна. Правда, поставят его в формате детского сказочного спектакля, что, безусловно, изменит первоначальный режиссерский замысел.