«Леди Макбет Мценского уезда» (сценическая композиция Д. Егорова по произведениям Н. Лескова и В. Дорошевича).
Приют Комедианта.
Режиссер Дмитрий Егоров, художник Фемистокл Атмадзас.
Дмитрий Егоров инсценирует повесть Лескова словно по шаблону пьесы «С любимыми не расставайтесь» Александра Володина, которую незадолго до этого он поставил в Молодежном театре Алтая. На каждого персонажа заведено дело — причем создатели спектакля использовали реально существующие документы середины XIX века. История Катерины Измайловой объединяет сцены в суде ровно по тому же принципу, что линия Кати и Мити, здесь есть персонаж — Следователь, выполняющий ту же функцию, что и Судья у Володина. Только дело происходит не в гражданском суде, а в уголовном, и речь идет не о разводе, а об оскорблении чувств верующих, грабеже, инцесте и убийстве.
Тюремные решетки, образующие камеру прямо на сцене, небрежно завешены белой тканью, которая обозначает пространство «нормальной» жизни. На стене икона. Круглый стол, стулья, чайник, чашки, корзинка с сушками — уюта не создают. Купеческий быт показан буквально двумя штрихами: чай пьют из блюдечек, едят по строго заведенному порядку.
Катерину Измайлову на сцену выводит Следователь, и она сразу попадает в тюрьму. Ее история начинается со смотрин. Купцы Борис Тимофеевич (Антонис Шаманиди) и его сын Зиновий Борисович (Кирилл Варакса) изучают невесту тщательно, как товар: рассматривают руки, кожу на предплечьях, смотрят зубы, заставляют приподнять подол платья и показать ноги, не кривые ли. Зиновий Борисович примеряет ее на себя, как одежду — берет под руку, а Борис Тимофеевич оценивает, как они вместе выглядят. Героиня Анны Донченко еще смеется, не очень въезжая в абсурд этой ситуации, но уже чувствует подвох. Дальше — смертная скука в четырех стенах за обеденным столом с ежедневным ритуалом: каша, чай из блюдечка с сушками и сахаром вприкуску.
Вячеслав Коробицин (Сергей) и Анна Донченко (Катерина Измайлова).
Фото — архив театра
В героине Анны Донченко нет ни бабского, ни даже специфически русского: она высокая, стройная, со стальным взглядом, больше Леди Макбет, чем Катерина Измайлова. Согласно инсценировке, а точнее, почти бессловесным этюдам, которые актеры сделали по мотивам Лескова, именно она первой целует Сергея, провоцируя развитие их отношений. И здесь у нее нет ребенка от Сергея, в отличие от повести, по крайней мере, на этом внимания не заострено. Хотя душит своего племянника Катерина — Донченко со слезами на глазах, почти любя, нежно приобняв и прижав к груди, чтобы не так страшно ему было, как будто в предлагаемых обстоятельствах это есть.
Насколько Леди Макбет в спектакле бескомпромиссна, настолько Сергей — размазня. Даже фамилию ему придумали говорящую — Какулин. Герой Вячеслава Коробицина — предатель, ломается сразу же. Катерина его холит, лелеет, кутает, укачивает у себя на руках — относится, как к своему ребенку. На этапе она отдает ему всю свою теплую одежду, и Сергей реагирует по-детски — совершенно не задумывается, чего ей это стоит. И легко отдает чулки и одеяло Сонетке (Вера Параничева), а платок — юродствующему мужику. В камере Сергей жмется к выходу, боится и только тогда получает право на скамью, когда бьет написавшего в его обеденную миску «шестерку» — такая проверка на вшивость.
Сцена из спектакля.
Фото — архив театра
На каждого второстепенного персонажа повести, многие из которых даже имени-то не имели, заведено дело. Мужик Марк Терентьев в исполнении Андрея Вергелиса (именно его дело вклинивается в историю Леди Макбет весь первый акт и разобрано наиболее подробно) осужден за святотатство: он невзлюбил священника отца Иоанна на похоронах своего ребенка и начал ему мстить — разбил паникадило, изуродовал иконы. Иван (Евгений Антонов) обвиняется в изнасиловании. Солдатка Фиона (Мария Жильченко) осуждена за отравление мужа. Грек (Антонис Шаманиди) — за убийство семьи во время грабежа. Сонетка (Вера Параничева) — за убийство матери и симуляцию сумасшествия. Жиган (Филипп Дьячков) обвинен в инцесте: изнасиловал семилетнюю дочь, у которой от этого началась гангрена. И, наконец, Полуляхов (Кирилл Варакса) во время ограбления убил на глазах у мальчика его маму, а потом и самого ребенка зарубил — из жалости, чтобы тот не страдал всю жизнь от психологической травмы после такого зрелища.
Следователь — Гала Самойлова — читает материалы дел подчеркнуто сухо. Но и у нее есть реакция на происходящее: от ненависти, неприятия, ужаса до интереса (как к мужчине-насильнику) и даже неожиданного сочувствия (как к Катерине Ивановне). Это такая последняя инстанция здравого смысла в мире, где норма — крокодиловы слезы убийц над жертвами.
Гала Самойлова (Следователь).
Фото — архив театра
Актеры стремятся показать достоверно ту неуправляемую энергию, которая так хорошо чувствуется в людях, реально совершивших хоть одно из перечисленных выше преступлений, стараются сделать это качественно, всерьез. Но, откуда ни возьмись, возникает этакий мелодраматический пафос: посмотрите, благополучные, в каком ужасном мире мы живем. Они словно бравируют этими преступлениями, получается патология ради патологии. Но этот пафос, правда, сбивается ненадолго интермедией начала второго акта: заключенные нарочито условно и неумело разыгрывают спектакль о похождениях беглого убийцы, обретшего дом и жену.
Во втором акте белая ткань, прикрывавшая лишь часть огромных тюремных решеток, сдирается. Теперь бетонные стены и неуютно освещенный коридор справа, в глубине сцены, ничем не прикрыты: решетки, решетки. Катерина оказывается всего лишь одной из заключенных. Лесковская сцена с чулками претерпевает сильные изменения: впервые Катерина Измайлова видит свои чулки на Сонетке в камере, и та, не выдержав ее взгляда, швыряет ей чулки обратно. Но Катерина не берет. Ее история обрывается в тот момент, когда Сергей вместе с сокамерниками пробирается в женскую камеру и избивает ее за то, что плюнула на глазах у всех ему в лицо — за измену с Сонеткой. Катерина замирает в луче света и долго, выразительно смотрит в зал слезящимися от боли глазами. А Следователь объявляет номер дела и ее имя. Сочувственно, потому что Катерина уже наказана, и, вроде как, судом, что выше человеческого. Дело закрыто.
Не обнаружила мелодраматического пафоса — вот чего он лишен начисто — это мелодрамы. Второй акт — мощный, мужской, жесткий, мужская энергия томящихся в клетке молодых мужчин сметает. В ней — страх, буйство, страсть, иррациональность, обреченность — великолепное ансамблевое действие мужского состава Этюд-театра. Начинающийся со странно-смешного и жуткого тюремного театра и продолжающийся бесконечными историями душегубов, в которых прорисовывается одно — ментальный русский национальный характер — никакой мотивации, раскаяния, понимания того, что сотворил: убил, отравила, убил, отравила, 10 лет, 15 лет, 30 лет, отмена Достоевского как оплота русского характера, отмена Раскольникова с его раскаянием и нравственными мучениями. Вот он, народ. И то, что это «исторический очерк» — то есть истории середины 19-го века, заставляет зрителя прислушиваться к каждому делу и рифмовать с днем сегодняшним. И это режиссерское высказывание — прямое, жесткое очень коррелирует с той жестокостью, которая обрушилась на общество сегодня. реакция на преступления отдана героине Галине Самойловой — сверхточная, тонкая работа. История Катерины Измайловой скорее существует как рамка. Что-то ей мешает вписаться в это многоголосье — возможно, потому что подсознательно ждешь от нее каких-то мотивов ее поступкам — любовь, страсть. Но с таким вот Сережей, больше похожим на мальчика — и этот мотив отпадает. Первый акт скорее фабульный. Сила спектакля проступает во втором. И работы Филиппа Дьячкова или Кирилла Вараксы — очень мощные. Филипп в этом спектакле Дмитрия Егорова состоялся как большой актер.
Бутусов впустил в себя Чехова, Егоров отменил Достоевского… Господа, давайте возьмём себя в руки.
Уважаемый Алексей! Есть ли у вас что сказать относительно предмета дискуссии, или вы предпочитаете ловить блох, не замечая кота?
Немотивированное необъяснимое насилие — это то, о чем стоит сейчас говорить. Это тема. И она прозвучала в спектакле. Настоящая неизбывная власть тьмы. А вечером во время спектакля пришло известие о смерти Балабанова. И позже я подумала, что в русском кино теперь больше некому говорить про страшное. Про людей некоторые еще могут. а вот про уродов — некому.
Идея, что этот конкретный спектакль отменил взгляд Достоевского на русский характер, кажется вам блохой? А мне вот кажется, что в шерсти этой блохи легко уместится несколько слонов. А ещё мне кажется, что хвалить режиссёра, ставившего Лескова, за то, что он отменил Достоевского — всё равно, что хвалить снайпера, стрелявшего в мишень, за то, что он попал в судью.
Рецензия Анастасии Ким:
http://www.rbcdaily.ru/lifestyle/562949986995805
Господин Алексей, это право словоблудие, Вы цепляетесь к словам, Вы прекрасно понимаете, что имелось в виду.
Что существует многовековая, а сейчас безбожно пропагандируемая, русская идея. Про народа-богоносца. Про преступление, вслед которому у русского героя непременно приходит покаяние, появляется русская национальная Сонечка и русский национальный Раскольников становится посреди площади каяться и креститься. Так вот, говорят нам в этом спектакле, не становится. И Сонечка не появляется, а появляется Сонетка, та же Софья… И мотивов в русском национальном типе (бессмыссленном и беспощадном) нет. И Катериной правит не страсть, а невесть что, она тупая, как все. И хоть ты трижды святотатца ( в спектакле) суди и сажай — он тупо пойдет осквернять, убивать, резать. И не утопится Катерина, потому что это был бы выход, а исхода нет, ибо нет осознания. Неспособны на него. Они, каторжные у Дорошевича, — не Раскольниковы. И в доме Измайловых, как сообщают в программке, нынче УВД. И, значит, расследуют такие же дела. Который век… И наша жизнь — это или тюрьма (дом Измайловых), или каторга. И никакого просвета. Никакого покаяния. И это играют актеры в монологах у левого портала (самые сильные для меня эпизоды). В этом смысле тут написали про «отмену» Достоевского.
А то, что в антракте, когда мы смотрели спектакль, пришло известие о Балабанове, действительно еще больше тему сконцентрировало. В спектакле говорят как бы про груз-1865, а на самом деле груз-2013…
Теперь ещё и Островский! И Балабанов. А до этого Достоевский. А ещё раньше Володин. Простите, конечно, но это уже попахивает не случайным промахом, а хаотичной пальбой.
Алексей. Я не согласна с вашим мнением, но я умру за то, чтобы у вас был шанс его высказать 🙂 И все же — вы видели спектакль? Если вы посмотрите спектакль и скажете, что была неправа — я с удовольствием с вами пообсуждаю и поспорю, насколько прав режиссер в своем прочтении и отношении к лескову и к Достоевскому и к идее русского-народа-богоносца. Пока же вам выпадает карта «пустые хлопоты».
Спектакль видел, но обсуждать его по ряду причин не могу. Пустыми свои хлопоты не считаю. Да, придираюсь к словам, но именно они — суть нашей профессии.
«Господин Алексей, это право словоблудие, Вы цепляетесь к словам, Вы прекрасно понимаете, что имелось в виду.
Что существует многовековая, а сейчас безбожно пропагандируемая, русская идея. Про народа-богоносца. Про преступление, вслед которому у русского героя непременно приходит покаяние, появляется русская национальная Сонечка и русский национальный Раскольников становится посреди площади каяться и креститься».
Простите, Порфирий Петрович, но это все же не отмена Достоевского, а отмена его интерпретациии в духе господина Проханова (в случае получше — капитана Мышлаевского). А это, согласитесь, далеко не одно и то же. Хотя бы потому, что не о среднестастическом человеке с улицы (тем более — сегодняшнем) Достоевский писал. Уж Порфирий Петрович (именно ТОТ — тот самый) хорошо сие понимал — не говоря уж об авторе. Так что говорить об отмене Достоевского не то что Егоровым, но даже сегодняшним обществом или реальностью, окружавшей Достоевского, просто смешно. Тут Алексей абсолютно прав. Да и спектакль поставлен отнюдь не по Достоевскому.
Господин Юрьев, ну конечно же идею Достоевского, а не его самого. Стилистика блога — она стилистика блога и есть. Да как же можно Ф.М.Д. вообще-то отменить! Речь о национальных мифах, с которыми режиссер в данном спектакле ведет диалог.
И вот вопросец к господину Пасуеву: если что-то препятствует изъяснению о спектакле-с, то надо ли было-с вообще в разговор-с входить-с… А потом вот так-с: не могу, мол… Странность, однако.
Я с самого начала не предполагал говорить о спектакле. Просто идея, что, сварив суп, кто-то может отменить шкаф, показалась мне несколько странной — особенно учитывая, что кто-то варил вовсе не суп, а вполне себе даже кашу. Мне говорят, что стилистика блога это допускает, и предлагают всё же обсудить спектакль. Что ж — пойду, поиграю на флейте.
«Господин Юрьев, ну конечно же идею Достоевского, а не его самого».
Так ведь и идея Достоевского весьма непроста-с. И никак не укладывается в слишком узкие рамки сознания г-на Проханова или капитана Мышлаевского. Вот в чем дело. Но куда существеннее иное обстоятельство.
Наше российское интеллигентское сознание с давних пор устроено, к сожалению, таким образом, что прямехонько отражает печальную склонность русского человека к разного рода крайностям — в данном случае либо к тотальному самоотрицанию, либо к тотальному самовозвеличению. А театр то и дело эти крайности демонстрирует — причем совершенно не критично. Он их чаще всего только лишь ТРАНСЛИРУЕТ — и не более. А это уже сильно надоело. Разводить на сегодняшней сцене так называему «чернуху», демонстрировать, как все вокруг плохо и какие мы все гадкие — проще простого. Это, согласитесь, дело плевое — и потому ставшее банальностью. А вот сделать что-нибудь хотя бы чуточку посложнее мало кто пытается. А если и пытается, то успешные результаты выходят редко.
Нет, Алексей — слова не являются сутью нашей профессии, вы что-то перепутали. Это лишь инструмент. Возможно, поэтому вам проще разбираться с блохами, чем на лету словить идею и заразиться ею или отразить ее. Каждому свое, в общем. Вам кажется, что запариваться над одной фразой важнее, чем в целом поговорить про спектакль — мне в принципе плевать, насколько отточенной была моя формулировка. Мне обидно, что люди, зашедшие прочитать про спектакль, обнаружат здесь бессмысленную переписку о том, что Лена Строгалева написала «отменить Достоевского» вместо «отменить идеи Достоевского». Еще это называется троллить до 20-го коммента 🙂
Мне уже попеняли в блоге, мол, тут пишут профессионалы, а не «кое-кто» — тем не менее, осмелюсь высказаться. О спектакле и правда есть смысл поговорить (не думаю, правда, что при этом необходимо плеваться ядовитой слюной в А. Проханова, уж простите, Алексей Пасуев и Андрей Алексеевич… не тот случай!) ИМХО, «Леди Макбет…» действительно лишён мелодраматизма, но это и не страшно. Тут другое: явный антиклерикальный пафос (аргументы без труда найдутся в сценическом тексте), отчетливая, я бы даже сказал, «лобовая» метафора, заложенная в сценографии, очевидно НЕсовпадающая с первоисточником трактовка центрального образа… Лично мне всё это весьма не близко, но ведь и Дмитрий Егоров не подписывался всем угодить. Другой вопрос, что материал, выбранный режиссером, не очень-то поддаётся его (режиссера) интерпретации; что сцена с тюремным театром очень и очень зависима от обстоятельств «здесь и сейчас» (на том показе, что видел я, она производила впечатление довольно противного капустно-кривлянья); что Г. Самойлова была восхитительна, но в рамках какого-то очень самостоятельного решения… Да, мне не понравился спектакль, но допускаю — профессионалам будет радостно.
Рецензия Аси Ивановой:
http://musecube.org/?p=100637
В ФБ появился отзыв Ольги Погодиной. Пиводим его для читателей здесь.
Посмотрела «Леди Макбет Мценсокого уезда» Мити Егорова в «Приюте комедианта». Очень мощный спектакль – по замыслу, по качеству исполнения, по воздействию. Сильный ход – Лескова, классический текст Великой Русской Литературы, лишить языка. Это не только поворот в сторону кино, которое, как известно, «состоит из пауз», но и некий вызов режиссера – актерам, зрителю, самому себе. Посмотрела критику о спектакле – пишут о русском народе, бессмысленном и беспощадном, пишут о тюремной решетке, которая как вечный символ российской жизни. Мне показалось, Митя копает гораздо глубже – это развернутое размышление о зверстве в человеке. Потому что Катерина Анны Донченко – не обмороченная женщина, увязшая в своей страсти как в меду (как играла Наталья Андрейченко), а настоящий зверь. Это хрупкое существо убивает неистово, легко справляется с мужчиной, полным сил и жажды жизни. Потому что ее жажда сильнее.
Второй акт, когда начинается перечисление страшных уголовных дел (уже не Лесков, а Влас Дорошевич), режиссер подводит к главному вопросу – откуда рождается зверство? Да отовсюду. Из корысти, из слабоумия, из страха, из любви. В спектакле это разная любовь – и освещенная узами брака, и запретная, и отеческая, и дочерняя, и лихая уркаганская, и все они приводят к звериному надругательству одного человека над другим. Нитью через весь спектакль режиссер тянет идею Бога, точнее – веры, которая никого не спасает и не защищает. В истории крестьянина, который за что-то так озлился на попа, что перенес эту ненависть на церковь и на Бога не случайно все время звучит «скот, скотопригонник». Мы следим за тем, как почти безмолвно развивается история Катерины Измайловой, мы погружаемся в уголовные дела ее товарок и товарищей по каторжному этапу, мы содрогаемся и ужасаемся, и вдруг находим ответ на главный вопрос – как и почему человек вдруг становится зверем. Ответ лежит тут же – насилие. Муж и свекор выбирают Катерину, как товар на прилавке, осматривая руки, волосы, зубы. Уличив невестку в прелюбодеянии, свекор велит избить и унизить ее любовника, муж, появляясь в неурочный час, дает жене пощечину. Насилие замыкает клеммы в этой вечной электрической цепи: насилие рождает зверство, зверство ведет к насилию, из поколения в поколения, от одного человека к другому, от матери – к сыну, от отца – к дочери. Актеры ходят по кругу вдоль прутьев клетки, и это замкнутый круг. Привычно совершаются молитвы, привычно назначаются церковное покаяние и епитимья, но раскаяния нет. Есть животный страх, есть сожаление, есть чудовищная упрямая гордыня, которая пожирает душу Катерины Измайловой, но нет раскаяния. Нет смирения, нет чувства вины. Даже отец-насильник своей шестилетней дочери, хоть и мучается душой, но не кается (прорывается сквозь его истеричные вопли-стоны извечное: «что хочу, то и делаю!»).
Спектакль трудный, мучительный – как для актеров, так и для зрителя. Но это правильная, нужная мука. Если мы, конечно, ставим перед искусством задачу анатомировать человека, обратить его глаза «внутрь себя», что пытался проделать Гамлет со своей порочной матерью. Круг описан, но это не значит, что человек не в силах его разорвать. Вся команда спектакля (замечательный «Этюд-театр», чья судьба, к сожалению, складывается гораздо успешнее на сцене, чем в реальной жизни) – молодые, двадцати-тридцатилетние ребята, работают отчаянно, без пощады к себе. Поэтому в конечном итоге спектакль не оставляет ощущения безысходности. В нем, по счастью, нет мизантропии. Только желание достучаться, добиться правды, понять. Собственно, это понимание приходит – мир без насилия будет миром добра и света. И отменить насилие может каждый – для начала, в самом себе. Ну, если не отменить, то хотя бы попытаться это сделать.