«Медея». Л. Керубини.
Красноярский государственный театр оперы и балета.
Музыкальный руководитель постановки и дирижер Анатолий Чепурной, режиссер-постановщик Мария Тихонова, сценография Ирины Сид.

Первая постановка «Медеи» (либретто Ф. Б. Оффмана по одноименной трагедии П. Корнеля, а она, в свою очередь, восходит к трагедиям Сенеки и Еврипида), состоялась 13 марта 1797 года в Париже, в театре «Фейдо». Сказали бы Керубини, что его опера 219 лет спустя пойдет в Сибири, не поверил бы. Но факт остается фактом — премьера.

Команда постановщиков не то чтобы молодая, а по театральным меркам — юная, но юность, как и смелость, города берет. Итак, режиссер-постановщик — 23-летняя Мария Тихонова, сценограф — Ирина Сид (Сидоренко) примерно того же возраста, художник по костюмам — Ольга Сид (Сидоренко), художник по свету — Евгений Лисицын, все из Москвы; хореограф — Дмитрий Антипов (Красноярск). С приходом в Красноярский театр на должность художественного руководителя оперы народной артистки России, солистки Большого театра, замечательной меццо-сопрано Ирины Долженко уже не первая ставка делается на молодежь. Здесь и сотрудничество с конкурсом молодых режиссеров «Нано-опера», и успешное возобновление Международного конкурса молодых оперных певцов и режиссеров имени Петра Словцова, и вот теперь — «Медея». Театр поверил в молодые силы, и они не подводят.

Сцена из спектакля.
Фото — М. Маклаков.

Не успел спектакль еще «опериться», как на краевом фестивале «Театральная весна — 2016» был признан лучшей премьерой сезона в музыкальном театре. В числе лауреатов премий фестиваля — сценограф Ирина Сидоренко, художник по свету Евгений Лисицын и две солистки — Светлана Рацлаф-Левчук (Медея) и Ольга Басова (Нерис).

Постановка красноярской «Медеи» тяготеет к академичной форме, но является, скорее, синтетическим «жанром» — у Марии Тихоновой сюрреалистические киноврезки, автором которых она является, на оркестровых фрагментах партитуры создают дополнительный эмоциональный накал и вызывают трепет: тут и хищные черные руки-лапы темных сил, тянущиеся к человеческой руке сквозь сети и огромную паутину; и невероятной красоты розы, которые почему-то вызывают ощущение траура; и много огня — рвущегося вверх пламени, которое, с одной стороны — страшное бедствие, как, например, пожар в храме, подожженном Медеей (в «моем» спектакле — Эка Горстка из Армении), а с другой — очищающий огонь, в котором исчезает (но хочется думать, что не умирает, она же волшебница!) главная героиня. Эта сцена напоминает горящий скит в «Хованщине» — та же гибель в огне от невозможности дальнейшего земного существования.

Главка (Ольга Монастыршина) в затейливом голубом платье, низ которого напоминает бутон цветка, опрокинутый лепестками вниз, хочет брака с Ясоном (Сергей Осовин), но боится — и небезосновательно — мести Медеи, однако при этом принимает ее дары, от которых и умирает.

Э. Горстка (Медея).
Фото — М. Маклаков.

Дарья Рябинко, исполнявшая партию бесконечно преданной Медее служанки Нерис, своим красочным меццо-сопрано, переливающимся обертонами, и богатством интонаций создала яркий образ. Вся роль служанки — переживания за другого человека (Медею), но у Рябинко это идет на таком градусе накала, что вызывает тревогу за дальнейшую судьбу Нерис. Образ Нерис перекликается с образом рабыни Лиу из оперы Джакомо Пуччини «Турандот», но там муки Лиу прекращаются ее самоубийством, а Нерис, видимо, ждут безумие и скитание.

Чрезвычайно удачными составляющими постановки являются хореографические партии богинь мести Эриний. У них — выразительная, очень зловещая хореография, а одеты они в облегающие, словно кожа ящерицы, костюмы серого цвета, будто чуть запыленные. Их руки — с длинными черными пальцами, загибающимися на концах, словно когти. По версии Марии Тихоновой, не Медея убивает своих детей, а вселившиеся в нее силы зла.

Если работа режиссера спектакля вызывает интерес, задевает эмоционально, то не могу сказать того же о сценографии (тут придется поспорить с выводами фестивального жюри). Свисающие с колосников до пола многочисленные цепи — к чему это в таком количестве и с явной претензией на доминанту? Не про заключенных же речь в опере. Можно, конечно, пофантазировать и придумать «оправдание» этим цепям, однако, сценография, на мой взгляд, должна в идеале быть естественной тканью спектакля. А цепи вкупе с металлическими конструкциями, напоминающими заводской цех, — просто абстракция, которая местами противоречит подлинности чувств героев оперы, особенно Медеи и Нерис, которой достигают в спектакле певцы-солисты. Хаотично расставленные в глубине сцены копии античных скульптур и бюстов, не согласующиеся с цепями и остальными «предметами» сценического оформления, напоминают заброшенный или разграбленный музей, в котором эти изваяния чудом уцелели. На мой взгляд, у художника-постановщика Ирины Сидоренко не сложился единый образ спектакля, отсюда и такая «разобщенность» сценического оформления.

Сцена из спектакля.
Фото — М. Маклаков.

С костюмами дело обстоит лучше, но полосатые тюремно-пижамные халаты из дорогой на вид ткани и ку-клукс-клановские колпаки на жрецах — этакая смесь узбекского с американским — тоже не добавляли органичности постановке. Самым удачным нарядом, на мой взгляд, стало красно-черное платье Медеи, которое на высокой и потрясающе стройной Эке Горстке казалось то роковым цветком, то языком пламени, то кровавым пятном. Голос Эки слишком лирический для Медеи, но у певицы хорошая выучка, и она просто «сжигала» себя на сцене. В финальной сцене, когда Эка — Медея поет свою душераздирающую арию, стирая с лица кровь, что появляется снова и снова, казалось, что платье, как искусственная кожа, заковало Медею в боли и отчаянии, и никуда ей от этого не деться, разве что ускользнуть в иные миры.

По окончании спектакля зал встал и долго стоял молча, а потом потихоньку начал аплодировать. Как писала, правда, по другому поводу, Марина Цветаева, «звуки растеряла речь», «были слезы — больше глаз».