«Реквием». Дж. Верди.
Геликон-опера.
Режиссер Сергей Новиков, художник Дмитрий Поштаренко

Зацепиться за жизнь, зайти в первое попавшееся кафе неприлично богатого центра Москвы, взять кофе и десерт, убедиться через эти простые действия, что жизнь идёт и ей (пока) ничто не угрожает — вот те желания, которые заполняют всё существо после просмотра «Реквиема» Верди, посвященного памяти жертв Холокоста.

Жизнь

Зал заполнен; люди сидят на ступеньках «Геликон-Оперы»; неуловимо тянет смесью запахов алкоголя, парфюма; с кем-то неизвестным переговаривается режиссер постановки Сергей Новиков; кто-то делает селфи, — жизнь течет чередом театрального вечера.

Фото — архив театра.

Занавес поднимается, в глубине сцены на темном экране проступает стального цвета надпись: «Джузеппе Верди. Реквием. Жертвам Холокоста посвящается». Начинает звучать музыка. На экране течет жизнь: видео заката на реке, лица людей, много живых людей. Еще живых. Те, кто не бывал в Яд Вашем, не узнают, наверное, ни одного из них — еще живых. Там, на этом экране, на протяжении всего спектакля будет жизнь — кадры хроники, письма, стена Плача, небо. Драматургия постановки рождается из сочетания жизни на экране и жизни на сцене. Фотографии живых людей и хор на сцене с зажжёнными свечами в руках. Буквально в руках певцов хора светится и горит жизнь. Свечи затухают тогда же, когда начинается хроника, запечатлевшая жизнь гетто, концлагерей, войну: жизнь, погрузившуюся во тьму. Такая же жизнь продолжается на сцене: хор оказывается за высокой решеткой, застывая в мизансцене, срисованной с фотографий узников концлагерей на нарах. Предельно сдержанная сценография, созданная Дмитрием Поштаренко, темная цветовая гамма костюмов соответствуют атмосфере беспросветного мрака хроник трагедии Холокоста. Лишь изредка на экране выступает смерть: истощенными трупами и черными провалами могил. Смерти в спектакле отведено другое место: она обрамляет эту ужасную, невыносимую, но всё-таки жизнь.

Смерть

Во всю высоту сцены по бокам выведены узкие полотна с титрами. Сухие факты, цифры, рассказывающие о неестественной в своей массовости, беспощадности и бессмысленности смерти. Вся хроника смерти: от первых расовых законов фашистской Германии до цифр убитых по странам. Жизнь смерти, отдельная от жизни людей. Почти отдельно существует этот текст и от происходящего на сцене. Воедино всё связывает музыка. Оркестр под управлением Валерия Кирьянова передает мощь «Реквиема», не лишая его оттенков лиричности. Мощь — машине смерти, лиричность — жизни. Несколько раз оркестр почти затихает, уступая место голосам живых — хора и солистов. Так в смерть вторгается жизнь: голосами исполнителей и цитатами из писем жертв своим родным.

Фото — архив театра.

Смерть остается обезличенной и сухой, замкнутой в цифры и факты до конца. Даже в финале, когда на большой экран выводят имена подсудимых Нюрнбергского процесса, их лиц нет. Только очертания рисунков, тени. Одной из целей Холокоста было уничтожение памяти. В спектакле память о палачах демонстративно стирается через обезличивание. Лица — живым. Тени — мертвым.

Время

Когда речь заходит о том, как сделать прошлое понятным зрителю, обычно прибегают к «осовремениванию»: гаджеты, одежда, сленг. Гораздо реже пытаются адаптировать конфликт к реальности сегодняшнего дня. Но сложно представить себе режиссера, который решит подобными приемами актуализировать Холокост. Об этом даже писать трудно. Холокост — это абсолютно отрицательный опыт, который нужно помнить только с одной целью: чтобы не повторилось. Несмотря на то, что в «Реквиеме» не применен ни один из указанных способов, время действия — общее, как для спектакля, так и для зрителей — настоящее.

Взяв музыку, написанную в 19 веке и хроники 20-го, режиссер почти под занавес встроил в центральный видеоряд несколько кадров из века 21-го: военные парады, факельные шествия. Эти кадры не сопровождаются указанием стран или конкретных событий. Своей схожестью с военной хроникой они остро и наглядно показывают: пока одни сохраняют память, чтобы не повторилось, другие — уже почти забыли. Сколько нужно времени, чтобы кто-то решил повторить? Какие нации уже под угрозой, еще даже не зная об этом? Чьи лица будут вспоминать через 100 лет, как мы сейчас вспоминаем лица, замученных в концлагерях?

Фото — архив театра.

Эти кадры воспринимаются не только как указание на здесь и сейчас, но и как воспоминание о будущем. Аналогичный прием Новиков использует чуть раньше: вставляя под трубы «Tuba Mirum», разносящие чудные звуки, хронику парада Победы 1945-го года. В сгущающемся мраке войны и миллионов смертей, «Tuba Mirum» в драматургии спектакля становится светлым пророчеством и одновременно — воспоминанием зрителя.

Память человека — это не последовательная запись событий и впечатлений: планы на будущее, чаяния и надежды мы тоже держим в памяти. Память — это прошлое и будущее, живое только в настоящем. Все компоненты спектакля, сотканные воедино из прошлого и настоящего, создают живую материю памяти.

Памяти — единственного инструмента, который дает надежду избежать известного: «Холокост? Клей для обоев».