«Троянки». Еврипид.
Новый императорский театр.
Режиссер Олег Еремин, художник Сергей Кретенчук.

Ярко-желтые цветы на голубом фоне. Их всего два. И они, собственно говоря, не просто ярко-желтые — они ослепительно сияющие, а в сочетании с норовящим поглотить их pure blue вызывают у зрителя состояние шока. Гипнотизируют. И ты, ошалев от столь дикого сочетания, стоишь, забыв про все. В особенности про время. И если какая мысль тебя и тревожит где-то на периферии сознания, так только о том, как художник смог изобразить столь чистые цвета, цвета, которые никогда ни одна репродукция не сможет передать. Ни при каких условиях. Так стояла в Музее d’Orsay и смотрела на «Подсолнухи» Ван Гога. И вспомнился мне этот момент, едва только вошла в зал Нового императорского театра: во все зеркало сцены ярко-голубой экран, а в правом нижнем углу гигантская желтая орхидея. Перед экраном, прямо под «самым вымирающим цветком» — как пояснил нам режиссер Олег Еремин после показа,— сидят они, потенциальные жертвы: Гекуба, Елена, Кассандра и Андромаха. В противоположном конце сцены — единственный представитель мужского пола Талфибий.

Сохранив место и время действия пьесы Еврипида — ахейский стан после разрушения Трои, — Олег Еремин существенно сократил текст: он изъял партии хора; упразднил некоторых действующих лиц — Посейдона, Афину и Менелая; а диалоги перевел в монологи. Собственно, хор, и правда, здесь избыточен: четыре женщины, отданные на растерзание победителям, голосящие каждая в своей тональности, все же и составляют этот ансамбль, оплакивающий и себя, и вот-вот родящихся детей, которых ожидает верная смерть. Возможно, поэтому лица их — уже с самого начала действа — в свете софитов блестят совершенно неестественно: так, точно не иссякающие слезы непрестанно омывают их.

Само действие строится как череда монологов: каждая из героинь в какой-то момент выходит на авансцену и шепчет — говорит — пропевает, а иногда откровенно изрыгает или воплем исторгает из себя череду невозможно страшных слов о насилии и предполагаемой кончине.

Елена, Гекуба, Андромаха и Кассандра, обряженные в охристого оттенка одеяния — сверху тугой, прочный, точно панцирь, корсет, а снизу — полупрозрачные либо подолы, либо брюки, — вызывают ощущение неприступности, сверхпрочности, ничем не подавляемой живучести и в то же время — нежности и хрупкости. В начале есть сцена, когда все они, друг за другом, покидают свое убежище, расположенное в уголке сцены, где, прижавшись плечом к плечу, ожидали расправы, и располагаются на площадке так, что образуют диагональ, берущую начало в том самом цветке орхидеи. Лежа одна за другой, героини напоминают опавшие, увядшие, поблекшие лепестки этого некогда возвышавшегося над ними злато-солнечного растения.

Еще один, не менее сильный момент, когда становится окончательно ясно — быть им наложницами или рабынями: Талфибий (Далер Газибеков) небрежно бросает каждой по паре пуантов. Девушки тут же примеряют их, точно верят, что коли не получилось пройти по тропе войны всею стопой, так удастся проскочить по этой тонкой красной линии на цыпочках. Но не удается. Падение, насилие, сковывающий страх и парализирующий ужас передаются в конвульсивных танцах, когда Гекуба (Мария Лысюк), Елена (Анастасия Балуева), Кассандра (Мария Лопатина) и Андромаха (Екатерина Крамаренко) на этих пуантах то взмывают вверх, то, сгорбившись, свернувшись калачиком, падают вниз, разбиваясь оземь. А на земле вновь продолжают извиваться, то выбираясь на середину сцены, то резко отпрыгивая назад, в зону манящего голубого пространства, так похожего на море и на небо. Болезненно-изломанная пластика делает некогда грациозных героинь похожими на экзотических животных или, что вернее, на насекомых, копошащихся на черном ограниченном пятачке в попытке прорваться куда-то в иное измерение. Но тщетно. Еще раз они напомнят о себе, еще раз совершат попытку преодолеть земное притяжение, затем стремительно полетят вниз, а упав, вздрогнут несколько раз, не издав ни звука. И никто не даст ответа на вопрос: «Где цветы?.. Где они остались?» Этим вопросом задавалась много позже по поводу уже другой войны Марлен Дитрих в песне о циклической бесконечности уничтожения живого, когда не остается ни цветов, ни девушек, ни мужчин, а только могилы. Но и они, по счастью, не вечны, ибо и здесь когда-нибудь распустятся бутоны, а значит — начинай сначала.

У Олега Еремина нет и намека на возможность «начать сначала». Есть экстатический вопль потенциальных жертв, есть попытка воссоздать трагедию. Голосовые модуляции актеров, — варьирующих диапазон от шепота до крика, от реплик, сказанных чуть ли не басом, до тех, что произносятся фальцетом, — заставляют ежесекундно вздрагивать и физически ощущать тот потенциальный ужас расправы, что испытывают герои. Собственно, способы, которыми режиссер вскрывает текст и организует действие на площадке, чем-то напоминают методы Теодороса Терзопулоса, у которого Олег Еремин — в качестве артиста — был занят в работе «Эдип-царь». Но в отличие от маститого грека, предпочитающего постановочный «размах», в этом стерильном, лишенном деталей пространстве одинокие голоса людей, по-своему переживающих лишения, звучат проникновеннее. Трагедия здесь в неистребимом человеческом желании жить, понимая, что жить осталось всего ничего. Век этих женщин в стане врага недолог, как недолго цветение орхидей.