«История одного города». М. Е. Салтыков-Щедрин.
Архангельский молодежный театр.
Режиссер Илья Мощицкий, художник Сергей Кретенчук.

Молодежный театр в Архангельске расположен в старинном деревянном особняке: солидные двойные двери, темные крашеные стены, окна-розетки, залы с паркетом. И ожидаешь, что действо в этих залах происходит утрированно-историческое, костюмно-водевильное.

Но — ничуть не бывало. Архангельский молодежный — театр в хорошем смысле рисковый, эстетически бесстрашный.

При входе на «Историю одного города», еще до начала спектакля, в коридоре, сталкиваешься с персонажами карикатурно-гламурной вечеринки: вот девушка, одетая в несколько слоев сетки, вот барышня с невообразимо длинными ногами и в короткой шубке, а вот и мужчина в ярком макияже и платье. В отдельном зале бубнит рассказчик. То ли сам Щедрин, то ли летописец «Истории одного города».

Сцена из спектакля. Фото — Екатерина Чащина.

Зрители сидят по периметру небольшого зала. По залу равномерно расставлены высокие, выше пояса, вазы, напоминающие античные. Эти сосуды и пол под ними причудливо расписаны: с барочным излишеством, причудливостью Босха и современными реалиями типа мобильников и гуманоидов. Сложная роспись (каждому зрителю видна только обращенная к нему часть) — отдельный смысловой слой спектакля, метафора современной синкретической культуры, процветающей на останках древности.

Тема романа Салтыкова-Щедрина — российский властный беспредел, до уродства, до бесстыдства. В спектакле бесстыдство зримо: все персонажи одеты в той или иной мере вызывающе. И сам текст «Истории одного города» звучит частями, обрывками, утихая. Короче, страшный сон учителя литературы.

Сцена из спектакля. Фото — Екатерина Чащина.

Итак, что же делают эти дефилирующие красотки, трансвестит, гопник, женщина с вуалью и усами, будто вышедшие из щедринского «Жизнеописания замечательнейших обезьян»? Как они соотносятся с текстом романа?

Начинает звучать первое перечисление градоначальников. И оказывается, что стильный трансвестит (Антон Чистяков) — это герой Щедрина, тот самый француз, что «по рассмотрении, оказался девицею». Гопник в шортах (Александр Берестень) выкрикивает в мегафон цитаты типа: «Чем больше унижать обывателя, тем благочестивее он будет». А в вазах-урнах находится пепел.

Сцена из спектакля. Фото — Екатерина Чащина.

Рассказывая о том или ином персонаже, артисты достают горсть пепла и медленно высыпают ее. Этот музейный зал — такое же кладбище, как и «История одного города». И более того — некрополь культуры. Вот урна с прахом Пушкина, вот Бродский, вот Хармс: все они стали артефактами. Вот красотки водят хороводы вокруг вазы с Цветаевой.

Спектакль движется вдоль текста романа по траектории метафоры — то приближаясь, то отдаляясь. Алёнка будет выть по своему Митеньке над новой урной. Приготовят мозг чиновника (чем-то ведь была «нафарширована» голова). Роман зазвучит как рэп в концертных номерах. Текст становится материалом для оперы. Самобичевание перерастает в оргию — и тут вспоминаешь о лицемерной аскезе градоначальника Грустилова и о том, что «шелеп, которым он бичевал себя, был бархатный (он и доселе хранится в глуповском архиве)».

Сцена из спектакля. Фото — Екатерина Чащина.

В программке написано, что зрителям можно ходить, снимать, посещать буфет и возвращаться. Но в целом спектакль не направлен на интерактив. В какой-то момент артисты вызывают несколько зрителей в пространство сцены — лишь для того, чтобы парами, глаза в глаза, послушать лекцию о том, как созерцание влияет на результаты эксперимента; о том, как важно быть наблюдателем, а не наблюдаемым.

Сцена из спектакля. Фото — Екатерина Чащина.

Что за мир создается в этом странном пространстве, где современные ритмы сочетаются с музейной изысканностью и где люди дефилируют, дергаются, лежат неподвижно? Кажется, ответ на это дан в одной из последних сцен, где Евгения Плетнева изображает кого-то из «замечательнейших обезьян», а голос из динамика поясняет, что самка примата человека Бобо способна к символическому мышлению. Точка зрения спектакля — это холодный, изучающий взгляд из некоего удаленного космоса, для которого человек является лишь приматом. Взгляд, весьма похожий на щедринский.

Сцена из спектакля. Фото — Екатерина Чащина.

Здесь, в финале, сатира внезапно дополняется трагико-лирической нотой. Звучит стихотворение (персонажи жестами передают его содержание) — вопль о трагической богооставленности человека и об урнах нашего праха. Это «Псалом» Пауля Целана в переводе Виктора Топорова:

Никто нас не вылепит больше из глины, никто.
Никто не хранит наш прах.
Никто.

Благословен будь, никто.
Тебе на счастье
цветем мы,
тебе
навстречу.

Никто
были мы, и остались, и будем,
расцветая, ничем;
розой никому, розой
никому.

Наш
светлый грифель души
в пыльных пустых небесах
выводит
пурпурную нить песни
над терниями,
над шипами.