«История одного города». М. Е. Салтыков-Щедрин.
Архангельский молодежный театр.
Режиссер Илья Мощицкий, художник Сергей Кретенчук.
Молодежный театр в Архангельске расположен в старинном деревянном особняке: солидные двойные двери, темные крашеные стены, окна-розетки, залы с паркетом. И ожидаешь, что действо в этих залах происходит утрированно-историческое, костюмно-водевильное.
Но — ничуть не бывало. Архангельский молодежный — театр в хорошем смысле рисковый, эстетически бесстрашный.
При входе на «Историю одного города», еще до начала спектакля, в коридоре, сталкиваешься с персонажами карикатурно-гламурной вечеринки: вот девушка, одетая в несколько слоев сетки, вот барышня с невообразимо длинными ногами и в короткой шубке, а вот и мужчина в ярком макияже и платье. В отдельном зале бубнит рассказчик. То ли сам Щедрин, то ли летописец «Истории одного города».
Зрители сидят по периметру небольшого зала. По залу равномерно расставлены высокие, выше пояса, вазы, напоминающие античные. Эти сосуды и пол под ними причудливо расписаны: с барочным излишеством, причудливостью Босха и современными реалиями типа мобильников и гуманоидов. Сложная роспись (каждому зрителю видна только обращенная к нему часть) — отдельный смысловой слой спектакля, метафора современной синкретической культуры, процветающей на останках древности.
Тема романа Салтыкова-Щедрина — российский властный беспредел, до уродства, до бесстыдства. В спектакле бесстыдство зримо: все персонажи одеты в той или иной мере вызывающе. И сам текст «Истории одного города» звучит частями, обрывками, утихая. Короче, страшный сон учителя литературы.
Итак, что же делают эти дефилирующие красотки, трансвестит, гопник, женщина с вуалью и усами, будто вышедшие из щедринского «Жизнеописания замечательнейших обезьян»? Как они соотносятся с текстом романа?
Начинает звучать первое перечисление градоначальников. И оказывается, что стильный трансвестит (Антон Чистяков) — это герой Щедрина, тот самый француз, что «по рассмотрении, оказался девицею». Гопник в шортах (Александр Берестень) выкрикивает в мегафон цитаты типа: «Чем больше унижать обывателя, тем благочестивее он будет». А в вазах-урнах находится пепел.
Рассказывая о том или ином персонаже, артисты достают горсть пепла и медленно высыпают ее. Этот музейный зал — такое же кладбище, как и «История одного города». И более того — некрополь культуры. Вот урна с прахом Пушкина, вот Бродский, вот Хармс: все они стали артефактами. Вот красотки водят хороводы вокруг вазы с Цветаевой.
Спектакль движется вдоль текста романа по траектории метафоры — то приближаясь, то отдаляясь. Алёнка будет выть по своему Митеньке над новой урной. Приготовят мозг чиновника (чем-то ведь была «нафарширована» голова). Роман зазвучит как рэп в концертных номерах. Текст становится материалом для оперы. Самобичевание перерастает в оргию — и тут вспоминаешь о лицемерной аскезе градоначальника Грустилова и о том, что «шелеп, которым он бичевал себя, был бархатный (он и доселе хранится в глуповском архиве)».
В программке написано, что зрителям можно ходить, снимать, посещать буфет и возвращаться. Но в целом спектакль не направлен на интерактив. В какой-то момент артисты вызывают несколько зрителей в пространство сцены — лишь для того, чтобы парами, глаза в глаза, послушать лекцию о том, как созерцание влияет на результаты эксперимента; о том, как важно быть наблюдателем, а не наблюдаемым.
Что за мир создается в этом странном пространстве, где современные ритмы сочетаются с музейной изысканностью и где люди дефилируют, дергаются, лежат неподвижно? Кажется, ответ на это дан в одной из последних сцен, где Евгения Плетнева изображает кого-то из «замечательнейших обезьян», а голос из динамика поясняет, что самка примата человека Бобо способна к символическому мышлению. Точка зрения спектакля — это холодный, изучающий взгляд из некоего удаленного космоса, для которого человек является лишь приматом. Взгляд, весьма похожий на щедринский.
Здесь, в финале, сатира внезапно дополняется трагико-лирической нотой. Звучит стихотворение (персонажи жестами передают его содержание) — вопль о трагической богооставленности человека и об урнах нашего праха. Это «Псалом» Пауля Целана в переводе Виктора Топорова:
Никто нас не вылепит больше из глины, никто.
Никто не хранит наш прах.
Никто.
Благословен будь, никто.
Тебе на счастье
цветем мы,
тебе
навстречу.
Никто
были мы, и остались, и будем,
расцветая, ничем;
розой никому, розой
никому.
Наш
светлый грифель души
в пыльных пустых небесах
выводит
пурпурную нить песни
над терниями,
над шипами.
Комментарии (0)