13 февраля, в день 130-летия Евгения Вахтангова, театр его имени сыграл премьеру «Евгения Онегина»

А. Пушкин. «Евгений Онегин». Сцены из романа в двух частях.
Театр им. Е. Вахтангова.
Режиссер Римас Туминас, художник Адомас Яцовскис.

Энциклопедия русской страсти и хандры. «Евгений Онегин» Римаса Туминаса претендует на любую из этих формулировок и даже на первородную, от Виссариона Белинского — «энциклопедия русской жизни». В связи с этим опять скажут, что литовский режиссер возвел поклеп на все русское. Еще бы, когда на этот раз Туминас пошел ва-банк! Это вам даже не Лермонтов, а Пушкин и его роман, «наше все» в квадрате. В невозмутимой готовности к очередной порции обвинений Туминас выпускает в финале огромное чучело бурого медведя на деревянной подставке с колесиками, и милая девушка кружится по сцене в его когтистых объятьях, а затем под ручку (под лапку) уходит в глубину, в долгий супружеский путь.

По России бродят медведи, а дворянские дочки, изъясняющиеся по-французски лучше, чем по-русски, еще и выходят за них замуж! Татьяна в лес — медведь за ней. Татьяна — в Москву, а там Гименей уготовил ей розы в обличье седого, грузного, «в сраженьях изувеченного» мужа. «Я вас люблю», — говорит Татьяна Онегину с резким ударением на местоимение. И то, что она отдана другому и будет век ему верна, звучит у нее зло и отчаянно. Это впрямую напоминает финал «Дяди Вани», тоскливый вопль Сони про «небо в алмазах». Любимая пушкинская героиня так же отчетливо хоронит собственную жизнь.

А вы думали, можно без трагедии? И без прорастания Пушкина в Чехова, одного русского гения в другого? Туминас думает иначе, тем более чувствует. Его «Евгений Онегин» необыкновенно чувственный спектакль, он весь соткан из страсти. Роман в стихах превратился в сценическую поэму.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Грустный мотивчик «Старинной французской песенки» из «Детского альбома» П. И. Чайковского — пьеска, которую вот уже второй век прилежно наигрывают детишки из хороших семей, виртуозно аранжирована Фаустасом Латенасом и прошивает весь спектакль. Пространство игры, сочиненное Адомасом Яцовскисом, как обычно, почти пусто, выдержано в серо-черных тонах и обрамлено с одной стороны старыми классическими колоннами, с другой — высокой печкой, посылающей прямой привет от грибоедовского спектакля Туминаса в «Современнике» («Горе от ума»). Снова просторы необъятны, и печка жизненно необходима, но не в силах согреть ни тела, ни души — слишком длинны российские версты. Семейство Лариных, отправляясь в Москву со всей челядью, забирается в большой темный куб, напоминающий карету. Дверь «кареты» заколачивают, что тот чеховский дом, где забыли Фирса, тем самым навечно отсекая юность, мечты и несостоявшуюся деревенскую любовь Татьяны. Татьяна хоронит прошлое. Только что перед этим упокоилась душа Таниной няни, и воспитанница нежной ладонью закрыла старушке глаза, как закрывают их на этой же сцене Войницкому в чеховском спектакле. Туминас, не смущаясь, цитирует сам себя, и эти цитаты вместе с великими русскими классическими текстами, которые он поставил в русском театре, составляют целую книжную полку. Хотите — читайте, но надо понимать, что это чтение никогда не будет прилежным, академическим и послушным.

Карета отправляется на Москву, в недельный путь по дурным отечественным дорогам, и сцену задувают ветры со снежной метелью. До белых снеговых шаров лермонтовского «Маскарада» здесь не дойдет, но цитата опять прозрачна. Куб увязает в невидимых колдобинах, и, используя остановку, вереница девиц целомудренно семенит в правую кулису по малой нужде. Появляется белый зайчик (совсем тюзовский — актриса в шапке с ушками и в белых чулочках), а дюжие мужчины в шинелях гонятся за ним с ружьем. Не тут-то было, зайчик их вконец заморочит. Запутает и сгинет в лесной тьме, оставив по себе не столько намек на знаменитое дорожное предупреждение Пушкину, сколько ощущение веселой безнадеги от необъятных дремучих просторов, где все, что угодно, может повстречаться и всякое напророчить.

В спектакле два Онегина, два Ленских, но Татьяна одна, и это принципиально важно. И они, и она меняются внутренне, но в мужчинах, в отличие от женщины, нет прочной личностной основы, поэтому перемены не столь ценны и не столь трагичны. Онегин стареет, становится мрачным и желчным. Ленский из воздушного попрыгунчика (Василий Симонов) успевает превратиться в печального молодого человека (Олег Макаров), а большего срока ему не отпущено. Одна Татьяна проходит путь от простой, естественной девушки до строгой, ослепительно сдержанной и стильной дамы.

К финалу светские львицы красиво взлетают ввысь на подвесных качелях, и к этой-то высоте предстоит тянуться заведомо обреченному мешковатому Онегину.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Спектакль начинается с Сергея Маковецкого, чей Онегин — ходячий неутешительный итог всех восьми глав романа. «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей», — первые слова этого несимпатичного, потухшего человека. Далее вступит молодой Онегин Виктора Добронравова, в котором тоже симпатичности мало, зато много холодной, жесткой надменности. Онегины действуют иногда поочередно, а иногда вместе, и логика проста: один еще совершает ряд поступков, а другой уже рефлексирует, наполненный не столько раскаяньем, сколько чудовищной внутренней опустошенностью, почти что смертной душевной тоской.

Кульминацией первого акта становится письмо Татьяны, которое оба Онегина отчаянно готовы себе присвоить. Бедный листок, разорванный на клочки, бережно собирают, заключают между двух стекол и вешают на стену как икону. И ничего-то, оказывается, не было в их жизни дороже этого полудетского признания, и нечем более потешить свое ничтожное и глупое мужское самолюбие. Сергей Маковецкий в этот момент трагикомически великолепен.

В спектакле Туминаса и сугубо гендерный, мужской пушкинский предрассудок, и его же гениальное видение «женской силы и мужского бессилия» (см. замечания Юрия Тынянова по поводу грибоедовского «Горя от ума») живут мощно, на равных. Режиссеру понадобился еще один персонаж, некий «гусар в отставке», явно из круга любимых Пушкиным приятелей-вояк, обладающих храбрым и честным сердцем, умных и пьющих. Этому гусару, которого замечательно играет Владимир Вдовиченков, отданы многие лирические отступления романа. Вдовиченков их играет-произносит со страстью, с живым участием, и, кажется, вот-вот вмешается в ход событий, вразумит, не допустит et cetera… Но, увы, слишком много пьет, да и вообще — человек со стороны.

Однако если этот гусар все же персонаж живой, из плоти и крови, то есть и другие, явно из параллельного мистического мира, который, тем не менее, непостижимым образом пересекается с реальным миром героев. Возникает танцмейстер, некая француженка, затянутая в черное трико и пышную газовую юбку, которая обучает провинциальных барышень мертвому салонному этикету, — а вдруг в удачном замужестве пригодится? Людмила Максакова с озорством и отвагой исполняет почти акробатические трюки. Вдруг чудится тень старой графини из «Пиковой дамы». А Максакова вдобавок играет еще и Танину няню, и это тоже существо с каким-то откровенно театральным, лукавым подвохом — причудливая смесь деревенской старухи и нечто вроде ангела-хранителя в черном, бестолкового и ненадежного.

Няня — Людмила Максакова, Татьяна — Вильма Кутавичюте.
Фото — архив театра.

«Сон Татьяны» и вовсе персонифицирован, его «роль» отдана Юлии Борисовой. Так к бедной Тане, распростершейся в беспокойном забытьи на девичьей кровати, является старая, нарядная дама, которая неподражаемым, ломким борисовским голосом сообщает обо всех этих медведях, чудовищах и грозных предчувствиях. Сон оказывается не столько страшным, сколько театральным. Кто знает, быть может, бедная головка Тани, лишенная в деревне сценических впечатлений, но по макушку набитая романами, прозрела тут не только роковую дуэль, но и московские ложи, где она вскоре заблещет своей неброской красой?

В роли Татьяны довелось увидеть Ольгу Лерман, но в программке есть еще Вильма Кутавичюте. Туминас, вслед за Пушкиным, выписывает характер героини с глубоким сочувствием и нескрываемой нежностью, а литовский акцент очевиден даже в игре Лерман (то ли будет у второй исполнительницы!). Татьяна дика, но не столько печальна и молчалива, сколько неистова. Ночь накануне письма Онегину — сплошное буйство, девичья постель превращается в пыточный стол, подушка в стельку избита упрямыми кулачками, попавшаяся под руку няня доведена до беспамятства. Потом, проговорив письмо, известное каждому школьнику, Татьяна падает без чувств. В эпизоде ее первого объяснения с Онегиным сцену продувает воющий ураганный ветер. Молодой Евгений-Добронравов, цедит слова, преисполненный ощущения собственного благородства, и тут неожиданно понимаешь: батюшки, да он пошляк! Куда он лезет со своими проповедями? Ему бы нежиться на мелководье, а тут омут!

Одно из главных впечатлений от вахтанговского «Евгения Онегина» — сила. Сила нешуточных, гибельных страстей. Их не могут охладить громадные просторы, их подпитывают дремучие, первозданные лесные инстинкты, недремлющие языческие представления о мире. Взрывоопасная смесь Азии с Европой, язычества с христианством, французского с нижегородским, искусственного с природным… Смертельная сшибка женского с мужским… Энциклопедия русской хандры и русского несчастья разворачивается в выразительных картинках, сквозь которые проступает наш вечный морок и дышат наши вечно не утоленные страсти.

Об этом удивительном и мощном спектакле, где даже длинноты и штампы есть продолжение его достоинств, можно написать еще десять страниц… Авось, продолжит кто-нибудь.