«Двенадцать» — так назывался поэтический вечер, прошедший 26 октября в стенах большого лектория Политехнического музея. Не больше, не меньше, а именно «Двенадцать», что отсылает каждого порядочного гражданина к революционной поэме Блока, ставшей одним из фетишей интеллигентского сознания. Если напрячь всю свою фантазию и креативность, то можно догадаться, что участников в этом вечере тоже двенадцать, включая Александра Блока, в роли которого выступил Вениамин Смехов. Так же нам были представлены: Андрей Родионов, Тимур Кибиров, Линор Горалик, Всеволод Емелин, Юлий Гуголев, Даниил Полторацкий, Кирилл Медведев, Дмитрий Воденников, Федор Сваровский, Вера Полозкова и Лев Рубинштейн. Практически все эти фамилии хорошо знакомы любителям современной поэзии. Еще лучше они знакомы тем, кто современную поэзию ненавидит и готов уничтожить лучших ее представителей.

С точки зрения театра поэтический вечер «Двенадцать» не представляет никакого интереса. Хоть и трудились над постановкой пять человек — вышел все равно поэтический вечер с давно знакомой всем структурой: появился поэт, почитал стихи, ушел, появился другой поэт, почитал стихи… и так двенадцать раз. Это является несомненным плюсом, потому что заставить вышеупомянутых авторов лицедействовать на сцене лектория было бы так же негуманно, как заставить Боякова писать стихи и петь их басом.

С другой стороны, крайне приятно, что в Политехе снова появились действительно хорошие поэты, отражающие не столько социо-политическую ситуацию, как это было заявлено в программке, сколько дух нашего времени вообще. Самым революционным из представленных авторов, как ни странно, оказался Блок. Пару слов про Pussy Riot проронил Андрей Родионов, но они оказались настолько ловко вплетены в ироничные стихи, что их как бы и не было вовсе. Политические лозунги, кричалки, шумелки и сопелки были сменены простым и обаятельным рассказом не об окружающей действительности вообще, а о каких-то конкретных людях, местах и ситуациях, в которых политика не играет никакой роли. Этот вечер оказался вне политики, и это было его очевидным преимуществом. Главными героями стихов «Двенадцати» оказались, в первую очередь, сами поэты (читай «люди», а точнее «человек»), а следом за ними и сама поэзия, представшая перед нами в своем постмодернистском обличии. Из этого, конечно, вытекает самый очевидный вопрос: что же это за обличие у нашей героини, и что кроется за ним?

В 2008-ом году Федор Сваровский в рамках открытых лекций по русской литературе 70-х — 2000-х «Система координат» прочитал доклад, в котором попытался осмыслить свое творчество и творчество своих соратников. В итоге доклад превратился в своего рода манифест (если вспомнить, то большинство серьезных поэтических перемен начиналось с манифестации), где провозглашалась теория «нового эпоса». Под этим термином ничего не спрятано, он не является символом, знаком или туманным намеком на новую поэтическую эстетику. «Новый эпос» — это новый эпос. Если Гомер рассказывал своим читателям интересные для них истории с близкими сердцу героями, ситуациями, перипетиями и узнаваниями, то новые эпики занимаются ровно тем же самым, но спустя уже немалое количество веков. Боги сменились инопланетянами, Олимп и Троя — Южным Чертаново и Мытищами, прошлое — настоящим, будущим, воображаемым, чем угодно. Сменились люди, слова, картинки, но эпическая форма, по большому счету, осталась прежней.

Линор Горалик.
Фото — архив театра.

С другой стороны, появилось направление «Новая искренность» — более туманное, но говорящее нам своим названием о чем-то очень трогательном, сокровенном, душещипательном, нежном и трепетном. Представителями «Новой искренности» можно считать Веру Полозкову и Дмитрия Воденникова. От «Нового эпоса» можно взять Федора Сваровского, Андрея Родионова, Линор Горалик, Всеволода Емелина и, отчасти, Тимура Кибирова. Конечно, никакой соревновательности в поэтическом вечере «Двенадцать» не было, но, по моему субъективному мнению, пальму первенства без боя захватили «новые эпики». И причина этого кроется в одной простой вещи — в адекватности духу времени.

Уже давно говорит вся театральная общественность, что невозможно поставить настоящую трагедию в XXI-ом веке. Невозможно! Потому что этот век вцепился корнями в постмодерн, а макушкой уперся в небо с мертвым Богом. Любая попытка создать нечто трагическое разбивается о боязнь патетики и пафоса. Пафос нам не свойственен и мы, к сожалению, всячески стараемся его избежать, чтобы не показаться глупыми. «Новая искренность» не без успеха попыталась заговорить о тех словах, которые мы в повседневной речи стараемся закашливать, и приобрела свою аудиторию, своих трепетных поклонников. Они, заняв в кофейнях места у окон, смешивая дым сигарет с вздохами и черно-белыми фотографиями, мечтая о Нем и о Париже, очень быстро приобрели в обществе статус «Ванили». Так же быстро они обратили на себя внимание окружающих снобов и циников и стали подвергаться постоянным саркастическим насмешкам. Когда слышишь или читаешь стихи поэтов «Новой искренности», рождается ощущение их абсолютной неприменимости к жизни и неадекватности времени. Они проигрывают «новым эпикам» потому, что у них нет одной простой и необходимой всем нам вещи: иронии. И в первую очередь — самоиронии. Поэзия пафосна по своей природе, слова, срифмовавшись, как-то невольно приобретают метафизический оттенок. «Новые искренники» относятся к стихам со всей серьезностью, набивая патетическую форму патетическим смыслом, лирическими героями и душевными мучениями. «Новые эпики» постоянно рассказывают нам увлекательные истории про обычных, знакомых каждому людей, и стихотворная форма для них является способом безжалостного понижения пафоса. Используемые нами в повседневной жизни слова и вещи, внедряясь в ткань стиха, становятся смешными; частые отсылки к знакомым всем именам и фактам как бы говорят нам: «Описывать современный мир стихами — это с ума сойти какой абсурд! Это очень весело!». И действительно — не поэтичен окружающий нас мир. Про березы и русские луга уже все написано, а серьезно писать про мировую паутину, про вечное человеческое одиночество, про платформу Фрязино и т. д. — невозможно! Пафос тут совершенно неуместен. В такой ситуации стихотворная форма — это метод деконструкции современности, она позволяет детально рассмотреть окружающие странности и понять, почему трагедия в XXI-ом веке невозможна. Поэтому в ироничных стихах, например, Родионова, Кибирова и Емелина куда больше искренности, правды и действительности, чем в душевных терзаниях Воденникова и Полозковой, от которых становится немного неловко.

Кирилл Медведев.
Фото — архив театра.

Тем не менее, вечер «Двенадцать» собрал действительно значимых поэтов современности, к которым можно относиться лучше или хуже, но отрицать их талант — нельзя. Мрачным исключением стал совсем юный господин Полторацкий, который счел необходимым объяснить зрителям в неуклюже ломаных стихах приблизительно следующую мысль: «Вы все пидарасы, а Бродского вообще я один понимаю». Но благодаря ему я получил от «Двенадцати» наиболее полную картину поэзии нашего непоэтичного века.

P. S. К тексту прилагаю по стихотворению от одного из представителей вышеуказанных направлений, по той причине, что вплести в текст произведение «нового эпика» невозможно, так как оно имеет смысл только в линейном повествовании, в собственном контексте.

Всеволод Емелин
«Помоги мне, Валентин»

Если вам за сорок лет,
В жизни нет совсем интима,
Лишь один в тоннеле свет —
День святого Валентина.

Плачет, глядя в монитор,
Всеми брошенный мужчина,
У него один партнер —
Мировая паутина.

Вот февральской ночью злой
Он сидит на шатком стуле
И дрожащею рукой
Тычет по клавиатуре.

Под остатками волос
Он сидит в несвежей майке,
И плывут сквозь призму слез
На экране порносайты.

Не напрасно смотрит он
Разноцветную мозаику,
Он мучительно влюблен
В девушку из порносайта.

Тихо смотрит на нее,
Словно снайпер в крест прицела,
На красивое белье,
На ухоженное тело.

Океаны, города,
Госграницы между ними,
Микросхемы, провода,
Он не знает ее имя.

Сколько лет совсем один он,
Злою жизнью загнан в угол.
«День святого Валентина»
Забивает в поиск «Гугла».

Он хотел узнать в ту ночь
Всех влюбленных на планете,
Кто бы мог ему помочь
Эту девушку вдруг встретить.

И в ответ на свой вопрос
Узнает из «Википедии» —
Так издревле повелось,
Это римское наследие.

Был там праздник неприличный,
Назывался Луперкалии, —
По семи холмам столичным
Бабы голые скакали.

Было столько голых тел,
Что не надо интернета…
Только он спросить хотел
Не про это, не про это.

И еще во тьме времен,
В третьем веке нашей эры,
Там священник был казнен
За любовь свою и веру.

Палачи швырнули прах
Под античные колонны,
Он с тех пор на небесах
Покровитель всех влюбленных.

В трудный двадцать первый век
Средь компьютерного блуда
Одинокий человек
Попросил у неба чуда.

Он собрал остатки сил,
Стул свой шаткий опрокинул
И молитву обратил
Ко святому Валентину.

«Я подлее всех скотин, —
Восклицал он исступленно, —
Помоги мне, Валентин,
Покровитель всех влюбленных».

Лежа на полу в пыли,
Раздирая грудь и плечи,
Он молил: «Пошли, пошли
Мне с моей любимой встречу».

Вдруг сверкнул нездешний свет,
Ожила его картина,
Знать преград на свете нет
Для святого Валентина.

В середине февраля
Может он раздвинуть горы,
Может осушить моря,
Лопнул пластик монитора.

И, рассеивая тьму,
Безо всякого обмана
Вышла девушка к нему
Из разбитого экрана.

Не смолкал всю ночь их крик,
Шли любовные утехи,
Он не знал ее язык,
В этом не было помехи.

Будто снова двадцать лет,
Снова Сочи или Гагры,
Был он бронзовый атлет
Без виагры, без виагры.

Поменяли сотни поз,
Как он счастлив был, о боже,
Лепестками белых роз
Было устлано их ложе.

Для влюбленных двух сердец
Не хватило «Камасутры»,
Он забылся наконец
И проснулся серым утром.

В окна мутные его
Смотрят снежные просторы,
А в квартире никого,
Лишь осколки монитора.

И с тех пор, который год,
Сгорбившись, как старый ворон,
Он ее ночами ждет
Над разбитым монитором.

Вспоминает до зари
Он любимую картинку —
Подари мне, подари,
Подари мне валентинку.

Вера Полозкова.
Фото — архив театра.

Вера Полозкова

И он говорит ей: «С чего мне начать, ответь, — я куплю нам хлеба, сниму нам клеть, не бросай меня одного взрослеть, это хуже ада. Я играю блюз и ношу серьгу, я не знаю, что для тебя смогу, но мне гнусно быть у тебя в долгу, да и ты не рада».

Говорит ей: «Я никого не звал, у меня есть сцена и есть вокзал, но теперь я видел и осязал самый свет, похоже. У меня в гитарном чехле пятак, я не сплю без приступов и атак, а ты поглядишь на меня вот так, и вскипает кожа.

Я был мальчик, я беззаботно жил; я не тот, кто пашет до синих жил; я тебя, наверно, не заслужил, только кто арбитры. Ночевал у разных и был игрок, (и посмел ступить тебе на порог), и курю как дьявол, да все не впрок, только вкус селитры.

Через семь лет смрада и кабака я умру в лысеющего быка, в эти ляжки, пошлости и бока, поучать и охать. Но пока я жутко живой и твой, пахну дымом, солью, сырой листвой, Питер Пен, Иванушка, домовой, не отдай меня вдоль по той кривой, где тоска и похоть».

И она говорит ему: «И в лесу, у цыгана с узким кольцом в носу, я тебя от времени не спасу, мы его там встретим. Я умею верить и обнимать, только я не буду тебя, как мать, опекать, оправдывать, поднимать, я здесь не за этим.

Как все дети, росшие без отцов, мы хотим игрушек и леденцов, одеваться празднично, чтоб рубцов и не замечали. Только нет на свете того пути, где нам вечно нет еще двадцати, всего спросу — радовать и цвести, как всегда вначале.

Когда меркнет свет и приходит край, тебе нужен муж, а не мальчик Кай, отвыкай, хороший мой, отвыкай отступать, робея. Есть вокзал и сцена, а есть жилье, и судьба обычно берет свое и у тех, кто бегает от нее — только чуть грубее».

И стоят в молчанье, оглушены, этим новым качеством тишины, где все кучевые и то слышны, — ждут, не убегая. Как живые камни, стоят вдвоем, а за ними гаснет дверной проем, и земля в июле стоит своем, синяя, нагая.