«Буковски». По рассказам и письмам Ч. Буковски.
Гоголь-Центр.
Автор инсценировки и режиссер Антон Федоров, художник Даниил Зупник.

Антон Федоров, автор спектаклей «Петровы в гриппе» (Гоголь-Центр), «Ревизор» (ОКОЛО), «Королевство кривых» (Альметьевский татарский драмтеатр), «Иваново детство» (Казанский ТЮЗ), буквально ворвался в профессию, где обещает стать (а точнее, уже стал) одним из самых интересных представителей своего поколения. Получив двойку на выпускном экзамене по режиссуре за своего «Ревизора», он все-таки сумел получить диплом за «Королевство кривых», которое потом стало номинантом на «Золотую Маску». Теперь выпустил в Гоголь-Центре свой самый психоделический и чумовой спектакль, бегущий от любых сценических норм как черт от ладана.

Сцена из спектакля.
Фото — Ира Полярная.

«Буковски» — оммаж американскому поэту и писателю, знаменитости и маргиналу, прописанному в литературе по ведомству «грязного реализма». Спектакль основан на рассказах и письмах Буковски (их даже цитируют настоящие бродяги, чьи голоса специально записывались для спектакля), но следует он не букве, но духу Буковски, его жутковатым и плотским историям, на дне которых таится нешуточная печаль.

Альтер эго Буковски — старина Хэнк в гротескном исполнении Дмитрия Куличкова. С гуммозным носом, в шапке-парике с седыми космами, в распахнутом халате (униформе писателя-сибарита), который даже не пытается прикрыть срам (пластиковая бутылка посреди двух кокосовых орехов). Хэнк выбирается из груды целлулоидных и живых женских тел, отливает из одной бутылки, отхлебывает из другой, побеждает вечное похмелье и начинает новый день. Видимо, последний, а впрочем, это не так уж и важно самому Хэнку, давно зависшему между сном и явью, похмельем и опьянением, словотворчеством и немотой.

Сцена из спектакля.
Фото — Ира Полярная.

Чего только нет на этой сцене: груды тел, драндулет (кресло с выхлопной трубой), винные бутылки, виниловые пластинки (удалось разглядеть одну из них, и это был Чайковский), пишущая машинка, клетка с пойманным Дьяволом (Владислав Наставшев со своим надмирным голосом) — улов трусливого Ковбоя (Сергей Шайдаков), стопки бумаг (то ли почтовое прошлое, то ли писательское настоящее Чарльза Буковски) и много чего еще (художник Даниил Зупник). Все вертикальные поверхности на сцене становятся экраном для анимационного продолжения безумного трипа: пьяница обеспечивает круговорот алкоголизма в природе, океан свирепствует или стихает, машины мчатся сквозь нью-йоркские джунгли. На одной из дверей сияет надпись BOTTOM’S — днище, суть, последнее место (видеохудожник Надежда Федотова).

Самое запоминающееся, что есть в этом спектакле, — удивительный язык, пересочиненный, пересобранный из русского, английского, каких-то междометий, всхлипов, хрипов, храпов, колких акцентов, иканий, повторов, — язык вавилонского столпотворения и глобализации, язык упадка и рождения какой-то новой речи. Цитировать его бессмысленно, как бессмысленно пересказывать музыку, потому что он сам становится почти музыкой. Которая органично вплетается в собственно музыку — Стравинского, Малера и живой блюз в исполнении гитары и медных духовых (Александр Кучер, Дмитрий Жук).

Сцена из спектакля.
Фото — Ира Полярная.

Писатель проживает (прожигает) свой «Hank’s Day» в компании еще более отмороженного Джимми (Семен Штейнберг), напоминающего самого безумного из персонажей Лапенко, — в безразмерных шортах, откуда торчат тоненькие ножки и хвастливо-красные трусы, в очках с толстенными стеклами и ожогом на полгруди. По дороге из ниоткуда в никуда они встречают пьяную критикессу (Яна Иртеньева): Джимми ее случайно убивает, а после, ослепленный страстью к убитой (она уж точно не откажет), таскает за собой труп, от которого не в силах избавиться. И, обвенчавшись таким образом со смертью, сам гибнет при попытке сопротивления. И Хэнк продолжает свой путь уже в одиночку — все дальше от нормы, где остались усталая, ворчливо-родная жена (Мария Селезнева) и любимая дочь (Мария Лапшина) — суровый ангел посреди общего хаоса. Все ближе к Смерти (Ирина Выборнова), которая встретит его в облике страстной давалки, ночующей в мусорном баке, куда она его в итоге и уволочет.

Сцена из спектакля.
Фото — Ира Полярная.

Все это напоминает разом Фолкнера и Достоевского, Довлатова и Веничку Ерофеева, Тарантино и Триера. Режиссера, кажется, вовсе не волнуют формальная стройность его создания или целесообразность того или иного эпизода. Спектакль похож на тяжелый цветной сон-галлюцинацию, который не отпускает из своего плена, но может и закончиться в любую минуту. И тем очень созвучен нашей жизни.