«Война». По роману «Смерть героя» Р. Олдингтона, «Илиаде» Гомера и «Запискам кавалериста» Н. Гумилева.
Международный театральный фестиваль им. А. П. Чехова, Эдинбургский международный фестиваль и SounDrama Studio.
Режиссер Владимир Панков, художник Максим Обрезков, композиторы Артем Ким и Сергей Родюков.

«Война» Владимира Панкова, премьера которой была сыграна полгода назад на Эдинбургском фестивале, сейчас делает «круг почета» по России. 31 марта и 1 апреля спектакль был показан в Петербурге в БДТ, 7 и 8 апреля его ждет Екатеринбург.

В своей композиции Владимир Панков соединил «Смерть героя» Ричарда Олдингтона, гомеровскую «Илиаду» и «Записки кавалериста» Николая Гумилева. Но если объединение сюжетных линий Олдингтона и Гумилева —больше формальный заход (он понадобился режиссеру для того, чтобы обозначить универсальность, всеохватность войны), то «Илиада» служит, скорее, поэтическим инструментарием остранения образов и событий Первой мировой… Среди действующих лиц присутствует врач, который предлагает персонажам, живым и мертвым, разыграть своего рода психодраму, примерить на себя образы героев «Илиады» и изжить посттравматический синдром. Главный герой Джордж — художник, сын, муж, солдат — становится Гектором, его жена — Андромахой, родители — Приамом и Гекубой…

Сцена из спектакля.
Фото — Студия «SounDrama».

Если, например, для Олдингтона (а сюжет и герои его романа здесь все-таки та ось, на которую нанизываются мифопоэтические образы спектакля) анализ предвоенной жизни, патриотический угар и катастрофическое сползание сознания целой нации в войну были так же важны, как грязное исподнее самой войны, то в спектакле мифопоэтический образ войны становится центральным.

Образы героев раздваиваются на реальные лица и их поэтизированные ипостаси. И если мать Джорджа (31 марта мы видели в этой роли замечательно выразительную Елену Шанину) — тупая и пресыщенная самка с сентиментальными речами про героизм и трусливым нежеланием знать, как погиб ее сын, то в сценах войны — это уже какой-то каменноликий идол, то ли богиня войны, то ли родина-мать, жестокая и бесстрастная.

Насыщенная визуальная среда спектакля пронизана легко считываемыми «знаками войны». Столь же узнаваемыми эти знаки оказались для тех, кто, к примеру, знаком с творчеством Финци Паски или Аттилы Виднянского… Здесь и пустые солдатские сапоги, и армейские шинели, безмолвным и безликим строем заполняющие сцену, соединяемые в вязанки-пучки перед отправлением на фронт, и покосившаяся люстра, и нить жизни, которую прядут, и которую, конечно, перерезают ножницами женщины-парки, и длинные весла, в «троянских» сценах превращающиеся в копья, которыми ритмично ударяют об пол, а в «загробных» с их помощью преодолевают своего рода «стикс», раздвигая солдатские трупы, которыми, по видимости, густо усеяна река мертвых. И это ощущение вязкости, густоты, солдатского «перегноя» передается на физическом уровне.

Сцена из спектакля.
Фото — Студия «SounDrama».

Музыкальная композиция спектакля организована 17 сценами-рапсодиями. Ритм, музыкальная стихия, в которой соединены воинственные маршевые мотивы, религиозные песнопения, западнославянские (возможно, я ошибаюсь, иногда кажется, что эти плачи-причитания звучат на каком-то выдуманном, несуществующем языке), в какой-то момент подхватывают, закручивают в вихревой поток.

«Война» — очень красивый спектакль, чьи величественные хаос и геометрию не удалось, к сожалению, рассмотреть со второго ряда оркестровой ямы. Возможно, тем, кто был на балконе, повезло больше. Воспаряющие в воздух богинями войны вокалистки и повисающие мертвыми архангелами трубачи — это красиво.

Когда в сцене газовой атаки гигантские ветродуи гоняют по сцене величественные клубы тумана, образующие всевозможные причудливые конфигурации (в этот момент забываешь, что имелась в виду газовая атака, причина мучительной смерти тысяч солдат), и ты не только видишь, как жаркий ветер войны треплет полы шинелей на сцене, но и чувствуешь, как он взметывает твои волосы, — это красиво.

Или взять сцену, в которой Джордж во время последнего отпуска рассказывает жене о том, как британская артиллерия расстреляла подбитый немцами британский самолет, чтобы британские технологии не достались противнику, в то время как летчик, и Джордж видел это своими глазами, пытался выбраться из него. Ритмично вздрагивающий под ударами барабан — и стол, и постель, на нем выбивает гулкую дробь покойник в противогазе, страшная безликая фигура, чьи удары взметывают брызги воды, падающие на лицо Бетси, насилуемой на том же самом барабане. И ее ритмичные вскрики вторят гулкому рокоту барабана.

В предфинальной сцене шинели (читай — останки солдат) сгребают в бесформенную груду, на фоне которой «расцветают» красные маки, расцветают величественным погребальным костром, возносящим к небу останки героев Трои, а значит, и останки английского художника Джорджа.

П. Акимкин (Джордж).
Фото — Студия «SounDrama».

Рисуя образы войны, насилия, смерти, язык поэтического, визуального театра работает безотказно, но играет с нами странную шутку. Батальная стихия захватывает. Образы и ритмы спектакля Панкова норовят ввергнуть в пьянящий, обезличивающий ритуальный транс… Мы исполняемся бессознательным восторгом перед тем, что по прошествии XX века с его опустошительными войнами, сведшими ценность человеческой единицы к нулю, и в начале нашего «обеспамятевшего», подкупленного громкой милитаризированной риторикой, XXI века, не может не ужасать. И это противоречие невозможно было бы изжить, если бы в какой-то момент на первый план не выходил образ главного героя.

Проза Олдингтона, прошедшего через фронты Первой мировой, сдернувшего с войны героический покров и развенчавшего ее риторику, его горький сарказм, его насмешливый ум — это, прежде всего, мучительная в силу своей обыденщины проза войны. Это катастрофический опыт, который меняет до неузнаваемости, делает другим, навсегда разделяет с любимыми, убивает задолго до того, как сам Джордж встает под пули, вытянувшись во весь рост из траншеи…

Но в спектакле история Джорджа именно что звучит. Звучит благодаря странно высокому, чистому вокалу Павла Акимкина, песнь которого переходит в дикий вой, и этому вою вторит такой же надсадный вой сирены. И мы слышим уже не бряцанье оружия и победный звук армейских труб, а вопль расчеловечивающегося сознания, видим его агонию и понимаем, когда кисть в дрожащих руках скромного очкарика раз за разом рвет бумагу, — что эти руки больше уже не смогут творить.