«Дети солнца». М. Горький.
Александринский театр.
Режиссер и художник Николай Рощин.

Слева — темный, грязный народ, неподвижно лежащий на голых кроватях. «Русь не шелохнется, Русь — как убитая». Сокрытая искра возгорается только в моменты побоев и пьяных драк, когда все валятся на матрасы нерасчленимой нетрезвой массой.

И. Волков (Павел Протасов).
Фото — Владимир Постнов.

Справа — хилая интеллигенция. «Маленькие, жалкие людишки…» — буквально как декламировал в другой горьковской пьесе («Дачники») герой Влас. Нелепые, глуповатые, они, чуть что, тоже валятся на кровати. При любой сложной ситуации Протасов (Иван Волков) бухается поперек матраса — лицом вниз: сказал — и повалился. То ли утомился, то ли спрятался, то ли это так Николай Рощин понимает эксцентрику и иронию. Естественно, часто лежит, свернувшись клубочком и неподвижно глядя в одну точку, нездоровая, нервная, экзальтированная Лиза (Мария Лопатина). Или в истерике забирается под кровать и рыдает там. На кроватях происходят драки и объятия (все со всеми невзначай, кажется, давно переспали на этих самых матрасах). Только Елена (Анна Селедец) живет отдельно, в фаянсовой ванне: придя с Вагиным (Степан Балакшин), она подробно раздевается, продолжая разговор с ним, снимает с себя изящные, хорошо пошитые детали гардероба, включая корсет и прозрачные панталоны, — и, оставшись в тонкой нижней рубашке, погружается в теплую пену, из которой так и не вылезет на протяжении всего действия. Туда, в ванну будут обращаться к ней то Протасов, то Вагин (так усиливается фарсовый эффект).

Между народом и интеллигенцией (буквально как в пьесе Горького «Враги») — пропасть, обозначенная… пропастью: часть помоста, на котором идет действие, вынута, перебраться с берега на берег можно только по узкой полоске пола, обогнув дыру. Прямо не пройти.

Посередине — неисправный электростолб — содержательный центр композиции. Атмосфера наэлектризована в прямом смысле: короткое замыкание случается каждую минуту, лампы мигают — и бородатый дворник, надев «кошки», лезет вверх — чинить его ударами палки (цивилизация на родине электричества такова, но починить электроснабжение палкой таки удается…). А в финале простой и дикий народ валит этот испорченный столб — и возникает окончательное замыкание, апокалипсическая катастрофа. Все гаснет вообще. Финал играется в кромешной тьме. Только голоса и выстрелы.

Что-то надо комментировать в этой знаковой очевидности? Думаю, нет. Николай Рощин выбрал к пьесе Горького фарсово-плакатный ход, произнося приговор обществу. Правда это такой однообразно взнервленный плакат, изображенные на нем бледные дети нестабильного, постоянно дающего сбои белого света живут под тусклыми лампами слабого, прерывистого накаливания, проводка в этом мире устарела и прохудилась.

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Постнов.

Протасов и компания страдают очевидной нехваткой витамина Д, эксцентрически дергаются под слабым режиссерским током, чуть что — горячо и «комедийно» обнимаются. Все нервны — и это такая же очевидность, как все другое — лапидарное, назывное, хотя порой изящно мизансценированное и иронически поданное. Это пространство всеобщего последнего нездоровья, такая «палата № 6»: белые кровати, прерывистый свет. Мир нездоров и стоит на пороге… Капитан Очевидность.

Так же, как в «Сирано де Бержераке», Николай Рощин делает акцент на финале. Там был подробно изображен театр Монфлери, тут — «театр Вагина». То есть живопись Вагина, планировавшего создать картину «Дети солнца».

После свершившегося апокалипсиса свет все-таки зажигается, и Лиза с деревянной кувалдой, вся в белом, словно смерть с косой, проходит по сцене, сообщая: «Я ухожу». А из оркестровой ямы поднимается оркестр. Иван Волков (не только Павел Протасов, но и автор музыки) становится за дирижерский пульт, за ним опускается экран, а на экране ярко-акриловыми картинами возникают живописные полотна Вагина (автор — Елена Немзер). Это тот самый корабль «детей солнца», на котором Вагин хотел собрать всех героев, но он превращен в средневеково-лубочный корабль дураков, терпящих кораблекрушение. Камера долго исследует все живописные подробности, застывшие в разнообразных позах фигуры (как в аналогичных живописных сюжетах Виктора Минаева). Слепящие локальные краски, положенные на фактуру холста (вариант — рифленого под холст картона), — как солнце, которого всем недоставало, это завораживающий полихромный гротескный мир, но, как ни парадоксально, это — мир смерти (монохром был затухающей жизнью). Свет и цвет идут от искусства и от смерти. На картинах Вагина-Немзер мертвые тела потерпевших, разбившихся пассажиров «корабля дураков» распластаны на острове, их едят хищные рыбы, а Смерть играет, как и положено, в шахматы с уцелевшим героем…

Что-то надо комментировать? Думаю, нет. Все жизни, свершив свой печальный круг, угасли вместе с электричеством. Мир приговорен. Народ и интеллигенция никогда не подружатся. И вообще — жизнь конечна, искусство вечно, все житейское — ничто, а музыка и живопись бессмертны и остаются даже после апокалипсиса… Ну, что-то в этом роде. Сентенция, в общем.

А дальше — некоторые подробности того, что было до.

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Постнов.

Их, подробностей, несколько. И одна из них — тоже Капитан Очевидность. Она заключается в том, что есть актеры, на которых можно смотреть, как на огонь или на воду. Они могут ничего не делать, не играть, не стараться, но внимание приковано именно к ним, они психофизически транслируют что-то помимо ролевых и образных смыслов, помимо режиссерских построений. Назовите это феноменальным телом, излучением, личностным присутствием — суть не изменится. Таким актером был Николай Волков. Это свойство передалось его сыну Ивану Волкову, так же как рефлексия толстовского Федора Протасова передалась горьковскому Павлу Федоровичу Протасову (очередной «живой труп» русской литературы). По средствам актерской выразительности (да и по костюму-тройке) Протасов у Волкова мало чем отличается от Сирано, но, вспоминая спектакль, вспоминаешь именно его. Как, всклокоченный, трясет колбой, из которой валит пар (химический опыт Павла). Как тянется к своей случайной любовнице Меланье (Янина Лакоба), ему нужен романчик с нею, но тут же и Лена, неловко, нет сил на объяснения («К сожаленью, я женат», — звучит вполне определенно). В рефлекторном (подчеркнуто) существовании Протасова—Волкова, в его размытом взгляде «в никуда» смысла больше, чем в кроватях, пропасти и электрическом столбе.

Вообще говоря, именно рефлекторность героев особенно акцентирована Рощиным. Спонтанность, невнятность порывов, стертость и случайность желаний схвачены точно и современно, но, к сожалению, образуют довольно монотонный ландшафт двухчасового действия. Здесь не хватает нюансов, перепадов, в конце концов — смыслов. Хотя определены некоторые мотивы. Лизу все время тянет к Чепурному как магнитом: обнять, коснуться, а он (Сергей Мардарь) не замечает этого. Мария Лопатина (новое для меня имя, искренняя, свежая интонация) по способу существования выделяется из эксцентрического общества, это здесь такая Лиза Хохлакова, испытывающая истериками Чепурного, как непереносимый ребенок. Но Чепурной не тонок, глух, груб. И с чего тогда вешается? Оригинально определена и Меланья: у них с Протасовым все давно случилось, ей только надо развести его с Еленой официально. Блестящая клоунесса Лакоба свободно и грациозно, несколько наособицу стоит в «группе лиц» вокруг Протасова, чувствуя себя в фарсовой стихии — как рыба в воде. Воды ей дано не слишком много, далеко не уплывешь.

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Постнов.

К пьесе «Дети солнца» театр шел обычно двумя тропами: или в героях видели сложных «чеховских» интеллигентов «с подтекстом» (хотя Горький именно с Чеховым и спорил), или иронизировали над ними. Но с недавних пор возник «третий выбор», и смотреть «Детей солнца» в новом контексте стало непросто. Я имею в виду спектакль Тимофея Кулябина со сложносочиненными человеческими отношениями вполне современных людей. С недоговоренностью, неоднозначность, подтекстами, рефлексией. Меньше всего я дорожу в том спектакле «приноровлениями» к рубежу тысячелетий, к миллениуму, но вот увидев и раз, и два живых людей — «детей солнца», с трудом воспринимаешь теперь условные фигуры интеллигенции и народа накануне условного апокалипсиса. Даже если все нервны.