«Шум». По пьесе Е. Бондаренко.
Новая сцена Александринского театра.
Режиссер Михаил Патласов, художник Александр Мохов.

В 2009 году в районном центре Челябинской области один подросток застрелил другого из обреза за то, что тот накануне измазал ему лицо пастой шариковой ручки. Подросток стал молодым человеком и до сих пор не вышел из психиатрической клиники. В 2011 году Екатерина Бондаренко написала пьесу про это, которую поставили в «Театре. doc». Постановочная команда Новой сцены, побывав на местах событий и пообщавшись с родственниками и свидетелями, сделала пьесе полный апгрейд. Так что от текста, где был придуман все-таки какой-то персонаж с неким Достоевским в анамнезе и в некоем ландшафте, ничего не осталось, кроме пары-тройки монологов.

Сейчас в репертуаре петербургских театров несложно найти несколько спектаклей, затрагивающих феномен насилия, причем на классическом материале. Неочевидная рифма между брожением умов сейчас и всплеском немотивированного насилия в пореформенной, после 1861 года, России — «Леди Макбет Мценского уезда» (Д. Егоров). Физиология «русской идеи» — «Братья» (Е. Сафонова). Приращение «комплекса Наполеона» делом Брейвика — «Преступление и наказание» (С. Волков). И, конечно, «Антитела».

Способ организации материала в «Шуме» (да и сам материал) по сути похож на испробованный Михаилом Патласовым в «Антителах». Истории в общем-то нет. Как нет и героя. В самом начале внутри полупрозрачного куба, где происходит большая часть действия, мы видим изображение бегущего человека, которое распадается на множество пикселей. Есть отдельные разновременные эпизоды, есть отдельные монологи и показания, некоторые из которых (как, например, рассказ матери жертвы о том, как ее заманили на программу «Пусть говорят») отделяют от убийства годы.

Сцена из спектакля.
Фото — Е. Кравцова.

Как в процессе постановки и переработки пьесы Екатерины Бондаренко из мальчика-книгочея с комплексом Раскольникова получился геймер с повадками неунывающего «американского психопата» (Владимир Бойков)? Рискну предположить, что метаморфозы обусловил не только дополнительный сбор фактов на месте событий, но и желание авторов использовать в решении спектакля всю мощь технических возможностей Новой сцены.

Основная часть действия происходит внутри ЗD-модели, гиперкуба, где живые артисты, одетые в серые «униформы», взаимодействуют с объемными проекциями персонажей, приноравливаются к анимационному антуражу — покосившемуся забору, энергично помахивающему хвостом коровьему заду, ржавому «жигулю» на пустыре, экспонатам местного краеведческого музея. И успешно. Во время дознания и реконструкции преступления Иван и его «партнер» двигаются потешно, как мультики. Назойливая бабулька (Марина Рослова) превращается в героиню компьютерной «стрелялки», которая, забавно пыхтя, удирает со скоростью мышонка Джерри, но все-таки оказывается уничтоженной метким снайперским выстрелом внука.

Действие и дальше развивается преимущественно внутри куба, чьи стенки, благодаря освещению, то истончаются, то уплотняются, а разнообразие внутренних конфигураций способно составить конкуренцию клаустрофобическому ужастику «Куб». Пространственное решение спектакля, его «искусственная реальность», манипулятивные действия Ивана с фантомными персонажами, которых он включает и выключает «одним кликом», приговаривает зрителей к однозначному ответу на вопрос, как вышло, что 15-летний человек выстрелом в упор убил своего одноклассника, а позже спокойно рассказывал следователю, что хотел добить жертву молотком… Акцентирован момент упоения иллюзорной властью. Реконструируя в своем воображении встречу с одноклассницей, Иван разбивает ее стриптиз «стоп-кадрами», изучает дотошно ракурсы тела, а после и вовсе пинком спроваживает куда-то в густую черную тень.

О.  Белинская (Сестра).
Фото — Е. Кравцова.

Показания свидетелей за пределами гиперкуба, их версии событий разнятся, но не разнообразят «картину души» преступника, не выходят за рамки стандартной хроники криминальных событий, домыслов подружки или комментариев уровня школьного психолога. Все равно первым рядом «улик» остается коллекция фильмов ужасов да плоды воображения Ивана, где он предстает героем жестокого фэнтези, который должен пройти инициацию убийством. Если диагноз убийце, для которого чья-то жизнь, как в «стрелялке», перестала что-либо стоить, дан конкретный, то, может быть, диагностика реальности, породившей преступление, или «отдача» того давнего выстрела в сознании близких позволила авторам выявить какие-то необычные симптомы и последствия?

Но и здесь ничего уникального. Сознание родни, близких жертв заражено хорошо знакомыми вирусами. Бабушка — работник краеведческого музея — упоенно рассказывает о том, что такое «русская душа», и в отличие от нее нет никакой «американской души» или «украинской души», и проводит коллективные мастер-классы рубки капусты. Мать жертвы (Елена Зимина) безжизненным голосом и помертвелыми губами перечисляет затраты на похороны сына и их стоимость, оживая только во время рассказа о том, как приехала на программу «Пусть говорят», и, дико белея взглядом, выкрикивает в зал: «Вы все майданутые!»

Любопытным получился образ, сработанный Ольгой Белинской. Татьяна, старшая сестра Вани, железная бизнес-ледь райцентра, всей своей красивой фигурой, невыразительным лицом и сдавленным, лишенным обертонов голосом излучает глухую самооборону. Типаж знакомый: не приведи случай столкнуться с такой за деревенским клубом. Тело актрисы кажется «занемевшим», безжизненным, отлитым в бетоне — как парковая скульптура эпохи соцреализма. Поза самообороны, любую секунду готовой выплеснуться в агрессию, выдает глубоко загнанное чувство вины и смертельный страх. Извращенная мотивация преступления брата неправильным свободным воспитанием порождает новую волну агрессии, собственную изуверскую методу воспитания «от противного». В постскриптуме Татьяна, замурованная вместе с остальными в железную клетку, наполовину ушедшую под землю, говорит: «Я решила стать детским психологом», и, на мгновение спазматически задохнувшись, выплевывает: «…и я бью своих детей».

Сцена из  спектакля.
Фото — Е. Кравцова.

В спектакле есть еще один персонаж, изживающий свою травму, изначально не предусмотренный как пьесой, так и режиссурой… Актриса Виктория Воробьева незадолго до премьеры отказалась играть мать Ивана, но выходит на сцену, чтобы рассказать, почему она так поступила. О том, что она всегда думала, что театр — это «другая реальность», о том, что не понимает, что такое «документальная драма», и о том, как, услышав голос реальной матери, она не смогла взять на себя ответственность сыграть ее, не смогла как актриса и как мать подростка. Говорит Воробьева взвинченно и патетично. Но именно в том, как она говорит, есть своя царапающая правда — человека, неотделимого от актерской манеры, и актрисы, чья работа неотделима от ее личностной позиции.

В итоге документальная база спектакля кажется недостаточной для того, чтобы почувствовать отголоски события в его объеме и глубине. За скобками остается не только мать, но и, что еще более важно, отец. Виктор Смирнов подключился к работе над спектаклем незадолго до премьеры и существует в качестве риторической фигуры всепрощающей отцовской любви. Кроме того, возникает ощущение «путаницы в показаниях». Сначала отец — обычный работяга. Потом — сумасшедший гений-ядерщик, способный одним нажатием кнопки уничтожить весь город и, по сути, приговаривающий его к уничтожению. Или же его последний монолог — всего лишь еще один симптом доморощенного ницшеанства? По одной версии выходит, что Иван вышел из клиники. По другой — все еще сидит там.

Может быть, все дело в том, что дробящаяся на сегменты, открытая коллажная композиция спектакля не призвана «запортретировать» реальное событие, произошедшее с конкретными людьми? А значит, любые противоречия — мнимые. Но стремясь универсализировать феномен такого «обыкновенного убийства», не отягощенного рефлексией и раскаянием, создатели спектакля как по-настоящему не проникают в душу убийцы, так и не обнаруживают ничего нового в социуме, его породившем.

И какие бы новые технологии ни демонстрировала Новая сцена, по силе и правдивости воздействия ничто не может сравниться с будничным рассказом следователя (Леонид Таранов) о том, как раненый подросток бежал еще 200 метров, по сути, будучи уже мертвецом, пока его грудная клетка наполнялась кровью, и пока кровь не перестала поступать в мозг, и о том, как его ушедшая мать вернулась с одеялом и попросила укрыть сына.