Открылась Театральная олимпиада

Ещё на подлёте замечаешь — дело нечисто. Посреди площади Островского валит дым, взлетают снопы искр. Торчат драконьи, жирафьи шеи кранов. «И бегают фантазии на тоненьких ногах». Издалека различаешь химер: драконы-динозавры, пегасы, совсем непонятные конструкции. Какие-то не люди и не звери. Бродит компания Пушкиных с бакенбардами. Гуляют какие-то радужные панки. Прошла девушка с огромного размаха чёрными крыльями. Вот не зря, не зря благочестивые отцы-старцы прежних времён к театру относились с подозрением. Чуть что, сразу вылезает наружу его языческая, хтоническая природа, только дай волю этим актёрам-режиссёрам — мигом устроят не то цирк, не то мистерию, не то всё вместе.

Фото из архива редакции

На площади Островского, где 15 июня открывали девятую Театральную олимпиаду, это было явлено как нельзя более наглядно. Ну, впрочем, и само понятие «олимпиада» изначально вполне языческое. Фасад Александринского завесили алым занавесом. Театр как бы вывернулся наизнанку: наружность его сделалась сценой, святым святых, а пространство перед зданием — зрительным залом.

Всё это — серьёзные метафизические перестановки, и кажется, что авторы церемонии открытия, главный режиссёр Александринского театра Николай Рощин вместе с художником Алексеем Трегубовым, серьёзно отнеслись к таким переменам. Впечатляло многое. Безобидно-весёлого, на самом-то деле, было мало. Колыхался кровавый занавес. Мрачно, гулко отсчитывал секунды до старта метроном — звук которого в Петербурге вообще не может не восприниматься двусмысленно. Время вышло — и почтеннейшая публика как-то разом, не сговариваясь, посмотрела в небо. Там, на страшной высоте, по канату к фасаду театра, шёл акробат в шутовском колпаке. В руках у него были фальшфейеры, горевшие багровым пламенем. Дошёл, дёрнул рычаг — и завертелись какие-то тяжёлые колёса истории. Распахнулся занавес, раздались какие-то дежурные приветствия первых лиц фестиваля — но главной была стихия, выплеснувшаяся не просто на сцену, а в гущу зрительного зала. Всякий баланс кончился, всё, смешавшись, стало всем — как во времена бродячих театров. Откуда-то выскочили размалёванные барабанщики в мундирах (французский театр Transe Express) и, не переставая отбивать ритм, вознеслись на кранах в небо. Почтеннейшая публика потеряла голову, когда у неё над головой оказался целый полковой оркестр имени Пульчинеллы, а выше всех кувыркалась воздушная гимнастка.

Фото из архива редакции

В этом первичном супе, где смешались фракции театралов, зевак, журналистов и актёров, всё было нераздельно. Кончалось одно представление — а в другом углу площади постепенно уже завязывалось другое. Как взвесь в пробирке, толпа перетекала из одного края в другой. И неизвестно, был ли в том сознательный замысел устроителей, но три спектакля, один за другим прошедшие на площади, выстроились в единую связную трилогию.

Немецкий театр Titanick дал спектакль «Firebirds». «Огненными птицами» оказались летательные машины в стиле стимпанк. Соревновались между собой команды авиаторов из разных стран — усатые аристократичные немцы, чопорные англичане, легкомысленные французы. В этом ряду оказалась и русская команда братьев Гагариных — в кафтанах, небритых, с водкой и «Калинкой-малинкой», конечно. Весь из гротескных штрихов, искр, взрывов, это был скорее парад, аттракцион, чем спектакль. Публика болела за братьев Гагариных, конечно — и неважно было, что аэропланы на самом деле не взлетают в небо. Тут не нужен был даже сюжет — хотя какой-то чёрнокрылый Мефистофель с обнажённой грудью мешал отважным лётчикам, непонятно, зачем. Всё это мрачноватое гистрионство было призвано только изумить. Как у Хармса:

Четыре тигра
Подерутся с четырьмя львами.
Выйдет Иван Кузьмич
С пятью головами.
Силач Хохлов
Поднимет зубами слона.
Потухнут лампы,
Вспыхнет луна.

Фото из архива редакции

Голландский театр Gajes показал свою «Одиссею». Вполне каноничную — если не считать того, что сам Улисс здесь был поставлен на ходули, Афина в пернатом платье пела сопрано, а Посейдон, например, был наряжён в синий костюм. У Полифема светил огромный фонарь вместо глаза. Аккомпанировали им живые музыканты. Огни угасли, начал моросить вполне настоящий питерский дождь. Промокший до нитки Одиссей, в старом пальто, цепляющийся за мачту, — вызывал сострадание. И это было уже другое: вместо цирка — серьёзная, хоть знакомая, история; вместо карикатурных обобщений — конкретный сочувственный портрет; вместо громокипящих спецэффектов — тонкие, лирические штрихи, как корабль Одиссея, выехавший на колёсах и рассекающий море толпы… Но этим увлеклись меньше, хотя и аплодировали Одиссею, обнимающему свою Пенелопу в конце пути.

Фото из архива редакции

Последнему, третьему спектаклю промокшие и уставшие зрители отдали ещё меньше внимания — хотя он, быть может, заслужил его сильней всего. Ещё одна нидерландская театральная труппа, всемирно известный Close-Act, показала то, что называлось непереводимым, очевидно, словом Malaya. Вряд ли имелся в виду регион Индокитая. Если верить самим создателям — речь тут о «слиянии времени и пространства, света и движения». Опять металлические движущиеся механизмы и средства передвижения, опять странные, шипастые существа на ходулях — но всё это подчинено в высшей степени поэтической, сновидческой логике. Красота, вражда, безумие, искушение, игра освещения и теней — всё это не нуждается в подробном, связном объяснении: это не бессюжетные образы, но мотивы, превосходящие сюжет; не безличные картины, но сверхличностный, глубже глубокого всматривающийся в отдельную душу взгляд. Туда, где по-настоящему начинается трепет искусства.

Фото из архива редакции

Фото из архива редакции

На самой Олимпиаде в течение следующих пяти месяцев будет всё. А вот праздник в день открытия обратился к самым базовым вещам, с которых начинается театр: к изумлению, хорошо рассказанной истории — и поэзии. Но не к вешалке, потому что дело было на улице, да и к тому же шёл дождь.

Фото из архива редакции