«Распад». О. Жанайдаров.
Музей русского импрессионизма.
Режиссер Елена Ненашева, художник Мария Левина.

Музей русского импрессионизма стал идеальным пространством для пьесы Олжаса Жанайдарова «Распад». Конечно, ее можно сыграть и в других, вполне конвенциальных театральных местах. Можно и в совершенно иной манере, чем та, которую выбрали режиссер Елена Ненашева с артистами Юлией Волковой и Виталием Коваленко. Эти играют в разреженной музейной среде и без сочных бытовых подробностей. Но можно было бы и с ними, коль скоро речь в пьесе на двоих идет о трагедии распада семьи и шире — человеческой личности, так как жена постепенно погружается в бездну психического недуга, а муж вынужден не только с этим существовать, но и предпринимать какие-то действия. Можно по-всякому, пьеса достаточно проста и внятна, в диалогах наращиваются и проявляются подоплеки трагедии, а герои, снабженные проговариваемыми тут же непростыми биографиями, постепенно проявляются. Однако стерильное фойе музея, где за соседними стеклянными дверями начинается большое арт-пространство, а героиня пьесы, между тем, художница, красиво рифмуется именно не с бытовой историей, а с экзистенциальным миром, где все привычные нормы размыты и состояния пограничны.

Сцена из спектакля.
Фото — сайт музея.

Перед началом спектакля здесь же можно увидеть несколько заключенных в стеклянные колпаки «экспонатов»: ноутбук с айфоном, столовый ножик, плошка, доверху наполненная разноцветными таблетками и капсулами. Разве что эта солидная порция медикаментов и намекает на предстоящую тему недуга, остальное же, особенно банальный ножик, представленный в виде элемента экспозиции, выглядит даже весело-иронически. Но «экспонаты» очень скоро становятся сценическими аксессуарами: муж уткнулся в ноутбук, жена вычитывает в айфоне всякую всячину, которая диким образом преображается в ее больной голове, ножик в одной из кульминационных сцен приставляется к горлу, а горсти таблеток постоянно принимаются внутрь.

Фоном к двум простым стульям, меняющим положения в пространстве, становится инсталляция, так называемое «дышащее полотно» Жана-Кристофа Куэ — множество разновеликих многоугольных плоскостей, острые углы и разные формы которых уже ассоциируются с непостижимыми приключениями человеческого сознания. На эти многоугольники проецируются искусные фото- и видеоколлажи Марии Левиной, в которых растительные элементы, цветные пятна и человеческие фигуры множатся и дробятся, сообщая ощущение неустойчивости и тревоги.

Актеры, одетые в костюмы черно-белой гаммы (художник по костюмам Саша Агеева), фактически лишены каких бы то ни было визуальных «подпорок», разве что героине подарен сдержанный и очень точный пластический рисунок. Вот она ни с того ни с сего медленно, будто в рапиде, опускает на пол стакан с водой; вот встает на четвереньки и, подобно циркулю, очерчивает на плоскости пола собственным телом некие странные круги.

Сцена из спектакля.
Фото — сайт музея.

Задача, стоящая перед актерами, нелегка. Волковой предстоит сыграть постепенно овладевающее ее героиней безумие, то самое, которое не читается с ходу, а проступает сначала единичными, а позже множащимися эпизодами в контексте совершенно обычного человеческого поведения. Коваленко же выпадает играть человека, который ходит по лезвию ножа, того, чья жизнь рядом с душевно больным близким превратилась в адскую череду временных состояний покоя и все более частых падений в бездну. Актер, хорошо известный своим умением сыграть и сочную характерность, и сдержанную интеллектуальность, в спектакле «Распад» использует минимум из множества имеющихся у него в арсенале красок. Он тих и сосредоточен, то, что творится у него внутри, глубоко запрятано и прорывается наружу лишь в нескольких коротких сценах, где стычки супругов доходят уже до физического рукоприкладства. Между тем оба героя проходят путь (эволюции ли, регресса ли, сразу и не скажешь), на котором им суждено кардинально измениться.

Герой Коваленко, казалось бы, психически здоровый, в своих репликах в сторону проговаривает ряд воспоминаний, из которых всплывают его очевидные детские психологические травмы. Настоящее же существование настолько тяжело, что не только старые, но и вновь приобретенные травмы способны изменить его до неузнаваемости. И актер это преображение играет! Героиня же Волковой с течением времени все реже и реже выплывает из своего омута на поверхность так называемой нормальной жизни, однако актриса вовсе не изображает «безумие» в его привычном сценическом виде.

Сцена из спектакля.
Фото — сайт музея.

Чем деликатнее и тоньше актерское существование в этих ролях (а оно, безусловно, и тонкое, и деликатное, и психологически очень точное), тем явственнее звучит в спектакле одна из актуальнейших тем современного социума: где границы той самой нормы, которая еще столь недавно провозглашалась незыблемой?

Намеренный минимализм актерских средств выразительности работает в этом спектакле в унисон со стильным минимализмом музейного пространства. Более того, кажется, он им и продиктован. Другой спектакль на основе этой же пьесы мог бы, повторяю, погрузить нас в рутинную бытовую преисподнюю повседневной жизни, и это тоже могло бы быть по-своему сильно. Здесь же все внимание сосредоточено на человеческом «экспонате», который, впрочем, умелыми выставочными кураторами по обыкновению и любим, и хорошо понят, и бережно преподнесен. Глядя на него, зритель начинает не только сопереживать, но и мыслить ассоциациями, и задавать себе сложные вопросы. В частности, вот вам один из них: что такое психологическая норма для человека творческой профессии?