30 лет назад, когда Щелыково свело нас с Натальей Анатольевной Крымовой, ей, получается, было меньше, чем мне сейчас. Я часто думаю об этом, когда призываю к ответственности младших коллег, твержу насчет чувства долга и профессионального достоинства. Подозреваю, что выгляжу таким же неулыбчивым ригористом, каким тогда в моих глазах была строгая Крымова.

На Щелыковской скамейке: В. Семеновский, М. Дмитревская, А. Заславская, Н. Крымова, А. Михалева.
Фото — архив ПТЖ.

Она, вне всяких сомнений, была просто легендой, материализовавшейся у корпуса «Берендей» летом после смерти Эфроса. Ее ведь побаивались вообще (старшие режиссеры не раз говорили мне, что боялись). Так что говорить обо мне? Я даже по лесу шла не столько с Крымовой, сколько с чувством особой ответственности перед ней — обдумывала каждое слово, как на экзамене. Или вот лежишь, болеешь, входит Наталья Анатольевна: «Вставайте и пошли». И ты безропотно встаешь, невзирая на радикулит или температуру, и идешь копать калган к усадьбе Островского…

Спустившимся с Олимпа не возражают.

Крымова смотрела строго, требовательно, никогда не смеялась, только редко улыбалась (на молодых фотографиях смеется часто, но мы-то встретились уже в «период дожития», после смерти Эфроса). Улыбалась, когда вспоминала летние месяцы, проведенные на хуторе в Литве с Анатолием Васильевичем, маленьким Димой и друзьями Вацлавом, Ирой, Машей. Но поскольку и судьбы тех (из лета в лето шло продолжающееся жизнеописание) складывались драматически, глаза Натальи Анатольевны глядели из-под очков соответствующе: жизнь сложна, грустна, чтоб не сказать трагична, преодолевать ее — нужна воля…

Н. Крымова, М. Дмитревская. Щелыково.
Фото — архив ПТЖ.

Житейским историям мы часто находили литературные аналоги, рассматривали щелыковских обитателей как героев чеховских рассказов: вот идет по аллее человек, на примере которого Эфрос объяснил ей значение слова «мудак». А вот немолодая замужняя скучающая женщина из провинции «на безрыбье» страстно влюбилась в московского доктора и не дает ему проходу — разве не чеховский сюжет?.. Крымова была человек непримиримый и, в частности, презирала всякую житейскую пошлость. Конечно, в ней умерла трагическая актриса (о сцене она мечтала в юности).

Н. А. воспринимала жизнь ответственно, как задание. И тут я очень понимаю ее и точно так же отношусь — увы, по-другому не получается. Недавно услышала от молодой коллеги: «Марина Юрьевна, да вы что? Жизнь — это приключение!» Расстроилась: не дано…

Она говорила: мне стал неинтересен сегодняшний театр, он небогат, там не в чем разбираться… Периодически произнося что-то подобное, неизменно вспоминаю Крымову. И закономерен вопрос: что тут от органической невосприимчивости каждым следующим поколением очередного витка театра (какой бы он ни был), а что — от желания охранить, сохранить, не разбазарить те ценности, которые и вправду — художественные, ту жизнь, которая и вправду — жизнь? Они, то поколение, всегда привыкли защищать свой редут и знали, от чего и почему защищают…

А. Сорокин, Г. Сорокина, Н. Крымова, Е. Губашова, М. Дмитревская. Щелыково.
Фото — архив ПТЖ.

И — будем честны — чувство органической правды («Правды театра» — по Маркову, которому по самой прямой наследовала Крымова) было у них, у поколения Эфроса и «Современника», по-настоящему развито, фальшь и подделку что Туровская, что Крымова, что Соловьева — ловили на лету. Чего не скажешь о нынешней критике, но ведь и историческое время дезавуирует категории правды и подлинности, чего уж там.

Радостно, что теперь о Крымовой пишут в «ПТЖ» молодые авторы. Пишут, зная ее тексты (списки обязательной литературы никто не отменял), зная ее имя и ее «Имена». Да, статьи Крымовой не по-сегодняшнему длинны, и пока дойдешь до конца портрета Адольфа Шапиро в «Портретах режиссеров» — пройдет жизнь. Но это все равно необходимо читать: там все прозрачно, ясно, логично, просто, никаких виньеток, прямая и очень ответственная за каждое слово речь… А когда, например, в «Московском наблюдателе» об Ульянове — Шмаге у Фоменко, об ульяновской роли, как бы сделанной вне персонажа, о человеко-роли, — так совсем прекрасно. Она как раз любила и чувствовала идущее от личности («феноменальное тело» рядом с ролью сегодня, наверное, ужаснуло бы ее). О личностях и писала — от Юрского до Высоцкого.

Но, главное, всегда точно знаешь: в статьях Крымовой не будет рисовки и не будет подтасовок. Даже внезапный восторг, равный заблуждению, будет искренним (ее статья «сделала» когда-то легенду Паневежиса и Мильтиниса, и никак никогда не сходилось прочитанное — и вполне заурядное, увиденное позже… Или мы уже были следующее поколение?). Но, с другой стороны, про Туманишвили и Юрского ведь все было точно и сходилось…

Г. Сорокина, М. Дмитревская, Н. Крымова. Щелыково.
Фото — архив ПТЖ.

Конечно, им выпало редкое время: статей ждали, текст становился событием, они испытывали настоящее счастье театральных взлетов, поисков, страданий. Им легко было не продаваться, потому что власть была одна, хитрое «многовластие» не дрессировало театральных критиков, как нынче. Они честь имели и имели честь не участвовать. Или участвовать.

Одной из драматических вин ее юношеского «участия», о которой я слышала сперва от Юрия Сергеевича Рыбакова, а уж потом от самой Крымовой (нынешним читателям нужно объяснять, что Рыбаков  — легендарный главный редактор журнала «Театр» 60-х?), была их студенческая история. Комсорг Крымова председательствовала на собрании, осуждавшем студента Рыбакова: в ГИТИС пришел сигнал о его «аморалке», была беременна студентка другого вуза Ванда Воровская, родственница знаменитого коммуниста… «Какие же твердолобые дураки мы были…» — говорила Наталья Анатольевна в последние годы, но тогда-то комсомольское собрание постановило женить Рыбакова. И он прожил с веселой Вандой (и неплохо, надо сказать, прожил, хотя всегда любил параллельно еще кого-то…) всю жизнь, вырастив сына, дожив до внуков. Но с Крымовой с конца 40-х он  не общался. И когда в 60-х Юрия Сергеевича назначили в журнал «Театр», где уже работала Наталья Анатольевна, он, как сам рассказывал мне, думал только об одном — как встретиться с нею («Ты же мне десять лет в страшных снах снилась…»). Но встретился. А когда через некоторое время «сверху» потребовали уволить Крымову, — главный редактор Рыбаков не уволил, не сдал ее. Вскоре сняли его самого. «Дважды его жизнь сломалась из-за меня», — говорила Крымова.

Античного масштаба трагедию с назначением Эфроса на Таганку я склонна тоже считать ее виной. Но об этом мы никогда с нею не говорили. Из лета в лето она все больше убеждала себя в безоблачности их с Эфросом жизни, их история становилась все более монолитной и даже по-своему образцовой. Наблюдать, слушать это было потрясающе увлекательно: драматические детали, существовавшие в рассказах вначале, на следующее лето уходили, словно их и не было. Слова, произнесенные однажды, в дальнейшем становились каноническими (она же была истовым человеком ответственного слова, а найденное слово сильнее реальности, это чисто художническая черта — вера в произнесенный вымысел). Крымова обдумывала и складывала историю, которая после смерти Анатолия Васильевича продлевала ее собственную жизнь, и это был колоссальный акт творчества.

Д. Крымов, директор Дома отдыха, Н. Крымова, М. Дмитревская в Щелыково.
Фото — архив ПТЖ.

Когда-то в посвященном ей номере «Театральной жизни», собранном Юлией Мариновой и Владимиром Ореновым, опубликовали слова из письма Крымовой к Михаилу Ивановичу Туманишвили: если бы ей предложили на полчаса встретиться с Эфросом, а потом покинуть этот свет, — она бы не задумалась ни на секунду. Как же цельно и единственно, как преданно она любила Эфроса! Несмотря на «непростые периоды», тянувшиеся годами… Об этом, впрочем, Владимир Оренов снял фильм.

Тот номер «ТЖ» был прекрасным. Из него я узнала, например, что ее фамилия в школе была Чалая (по матери). Это же так подходило ей — Чалая — с ее челкой, глубоко скрытым темпераментом, умением нестись во весь опор и везти воз… В том же номере Вера Анатольевна Максимова, вечно злословившая, кто во что одет, вспоминала крымовские наряды. И, кажется, это единственный позитивный случай максимовского пристрастия к обсуждению чужих шмоток: остались в истории широкие крымовские юбки, косынки и рубахи, грубый, рукодельный стиль. Когда-то я сама поразилась домовитому умению Натальи Анатольевны шить всякие ситцевые покрывальца и занавески (приехав в «Щ», она тут же «обуючивала» казенный номер). А меня Крымова попросила научить ее вязать. Вязали мы летом, а зимой раздавался звонок: «У меня соскочила петля, вы когда будете в Москве?» И, оказавшись в Москве, я ехала к ней надеть на спицы рядок, потому что она должна была все довести до конца. Жизнь — это задание.

Мне уже приходилось вспоминать Наталью Анатольевну и нашу каникулярную жизнь. И о легендарном комическом случае, когда она решила, что я настроила против Эфроса своего двенадцатилетнего сына, мы тоже с ним не так давно вспоминали печатно. Одно время «ПТЖ» печатал воспоминания о Крымовой Марины Коржель. То есть, не забываем мы ее, нет.

Н. Крымова (крайняя справа). Щелыково.
Фото — архив ПТЖ.

Я писала как-то давно: чтобы понять, что такое Крымова (и в профессии тоже, тут все сходится!), надо было видеть, что происходило с ней, когда начинались грибы! Вот где нас, безлошадных-безмашинных, мели страсти: кто-то приносит корзины, а мы не можем выехать, к примеру, в далекое Заборье, где сотнями пошли белые… Вообще, в грибах завидовать нельзя — гриб сам находит человека, у каждого — свой гриб, это проверено. Но как пережить чужие корзины?! Нам, пешим, оставались ближние перелески, и мы договаривались: ладно, не пойдем туда завтра — ни она, ни я, — чтобы грибы подросли и чтобы потом пойти вместе. Раз мы обе знаем определенное место — по одному ходить нечестно. Договорились? Договорились… Но в 8 утра, предательски нарушив слово (грибы и честь — вещи несовместные), как будто просто «посмотреть», я входила в перелесок и заставала там… Наталью Анатольевну. Она прокралась, несмотря на договор, на час раньше меня, просто в 7 утра! Как мы смеялись! Да, вот тут — смеялись!

Было еще одно «многосерийное» событие. В 1996 году я приехала в Щелыково после премьеры габриадзевской «Песни о Волге». Должна была писать о спектакле, и со мною приехала кассета — записанный на диктофон из зала спектакль с великой, надо сказать, фонограммой — от Дрейдена до Хочинского. И как-то вечером в гостях в «Берендее», включив диктофон, я стала рассказывать спектакль, его видеоряд. Тогда я еще не знала, что Щелыково — место пересказов фильмов и спектаклей (Юрский вот много раз пересказывал Эфросу на лесных дорожках «8½»). Рассказала, попили чаю и пошли спать. Но на следующий вечер Крымова постучалась: пошли ко мне. В номере она была уже не одна, а с несколькими гостями. «Ну, мы слушаем…» — сказала Наталья Анатольевна, и я снова рассказывала спектакль… И еще через день аттракцион повторился снова. Позже, уже увидев спектакль, Крымова бегло сообщила мне, что ей «в Щелыково понравилось больше»…

Но, думаю, ей поразительно приятно было бы знать, каким выдающимся режиссером стал ее сын Дима. И если бы мы встретились, я напомнила бы ей те вечера в Щелыково и констатировала, что в театре Дмитрия Крымова продолжились многие принципы театра «визуальной поэзии» Габриадзе с его свободной композицией, юмором, свободой, любовью.

Щелыковские гуляния.
Фото — архив ПТЖ.

И мы выпили бы чаю, повязали, договорились пойти завтра за малиной в Кудряево, она удивилась бы тому, что до сих пор жив и выходит «ПТЖ», № 6 которого она взяла с собой, отправляясь впервые ночевать в свою только что приобретенную избу в Лобаново… Изба теперь совсем уже развалилась на бревна, пишут все больше не о личностях, а о перформативности, а Наталье Анатольевне Крымовой сегодня 90 лет…