1938-й, 39-й, 40-й…

Тогда служили по три, четыре, пять лет,
не отпускали никого. До предстоящей войны,
которая оказалась неожиданной.

Казарма, красноармейская служба.
Мальчишки, виновные без вины.
Уставы, учения, чистка оружья.
Почетные лагерники страны.

Служили, служили, служили, служили…
Бессрочное рабство. Шинели — ливреи.
Несметная армия в мирное время.
Эпоха нежизни, года-миражи.

***

Аккуратно перед наступленьем
все по кружкам разливают водку.
Порошенный снегом суп глотают,
хлеб дожевывая на ходу.

Мы с Суродиным сидим в сторонке.
Может быть, последний ломоть хлеба,
может быть, последний раз из фляги
водку разливаем пополам.

Выпили. Чтоб тот, кто уцелеет,
помнил этот день оглохший, белый,
и домой вернулся, и за друга
две хороших жизни пережил!

У него в спине была воронка.
Мелкая воронка, но в спине.

***

Снега незрячие. Слепые
дожди сшивают с небом землю.
Ее заносят тихой пылью
ветра, от года к году злее.
Несут тяжелые уроны
войска от танковых атак.
Убитых вороны хоронят
на безымянных высотах.
И кажется, быть пусту миру.
Народы мечутся в падучей.
На снос назначена квартира.
Другая где? Найдется лучше?

***

Виктору Мережко

На фронте была далеко идущая мечта:
если бы мне разрешили —
потом, потом,
когда кончится война,
когда совсем кончится
и все уже будет позади, —
тогда чтобы мне разрешили
хоть немного еще пожить
и просто оказаться Там
и просто увидеть…
И мне разрешили.
Не просто смотреть, но
подниматься и опускаться
обижаться и не обижаться
забываться и не забываться
соглашаться и не соглашаться
напиваться и не напиваться
и еще тысячу всего
только на эту рифму
и еще сто тысяч на другие.
Стыдно быть несчастливым.

***

Станиславу Любшину

В траншейных профилях земли
мы пели. А над нами пели
снаряды. Плакали, скрипели
и подпевали, как могли.
Почти не помню песню ту.
Но были там слова такие:
«Не для меня сады цветут.
Не для меня придет весна
И песней жаворонок зальется, и кто-то в роще отзовется
с восторгом чувств не для меня!»

И вот весна пришла. Не для
Меня. И жаворонок залился.
А я напился и свалился
В канавы, травы и поля.

Никто, никто не помнит слов.
Кто помнил — тех уж нет на свете.