VII Международный театральный фестиваль «Александринский»

Я. Контрафурис. «Иокаста».
Моноспектакль Софии Хилл.
Театр «Аттис» (Афины).
Режиссер Теодорос Терзопулос.

Спектакль Терзопулоса в рамках фестиваля «Александринский» игрался на чердаке театра. Там, где разлучались душа и тело «Вашего Гоголя», раздавался плач Иокасты — я бы так и определил жанр действа. Жалоба, стенание, мольба. А значит, сюжет не важен. Важно состояние. Ощущение длящегося момента. Здесь нет линейного развития истории, как, впрочем, и полагается в измерении мифа.

София Хилл (Иокаста).
Фото — архив театра

Поэтому остановленные во времени моменты содержательнее, чем «связи между» — между точками действия, словами, движениями. Поэтому так хотелось просто разглядывать весь спектакль сидящую на полу, перед тазом с водой, великолепную Софию Хилл. Именно «велико-лепную»: с красивой крупной лепкой лица — и души. Смотреть на гриву ее волос. Слушать звучащую тишину вокруг нее. Слышать, как звенят браслеты на длинных руках царицы.

Как иногда бьет об пол тарелки сам Терзопулос, сидящий на стуле напротив Хилл, вторгающийся в ее монолог: подсказывая, отвечая, встраиваясь. А вернее, поддерживая ритм и тональность своего действия.

В основе спектакля — принцип «все есть во всем». События сворачиваются в момент. Одна деталь способна вызвать ассоциации, которые тянутся по всем точкам фабулы об Эдипе. Звук в самом начале, непонятный и непонятно откуда раздающийся (только потом стало ясно, что его извлекает актриса), вонзается в сознание, как жало. Воздействует физически, давит на ушные раковины, колоколом охватывает пространство. Звук принимает разные обличья: кажется то осиным нытьем, то писком младенца, то воем сирены. Воем царицы, наконец. И сложно сказать, что оплакивает Иокаста: весть об инцесте? знание того, что младенец Эдип должен быть убит по приказу его отца Лая? Или это от физической боли при рождении Эдипа?

Едва ли не сильнейший компонент спектакля — текст из уст Иокасты. Это поток слов, чаще всего бессвязных. Чаще всего — имен существительных. И в этом какая-то первозданная потребность назвать предмет (как Адам давал названия), осознать реальность через вещи. Поток текста, на каких-то своих отрезках лишенный глаголов, а стало быть, и действия, возвращает к первобытной статике, к неподвижности архаичных изображений. Средства выразительности драматург заимствует у древней образности, где грань между людьми и природой размыта. Когда человек нечто большее, чем человек. «Пещеры мое лоно», «мои ладони полны бабочек». Непонятно даже, кто это говорит: Иокаста — или Женщина вообще — или земля Гея.

София Хилл (Иокаста).
Фото — архив театра

Прелесть этого текста — в свободе, которую он дает зрителю. Сопрягаясь друг с другом, стыкуясь, сопоставляясь, имена существительные, эти бездейственные понятия, создают самые тонкие ассоциативные оттенки. Слова, слова, слова… с одной стороны, обозначают нечто архетипическое («крик», «боль», «погружение»), с другой — нечто предельно конкретное (все эти «трезубцы», «специи» и «колонны»). И воображение рисует картины. От первобытного сюрреализма чуть ли не до бытовых зарисовок: видишь, как царица на сносях вышивает в фиванском дворце, а рабыни подносят ей ткани.

«Вышиваю морских ежей».

Автор этого текста — ученик Терзопулоса, поэт, драматург и режиссер Яннис Контрафурис. Как сказал Терзопулос зрителям после спектакля, Контрафурис писал «Иокасту», когда ему было двадцать пять, — в больнице, перед смертью. Это его размышление, воспоминание, прощание. Впрочем, этого можно было и не говорить, как и не объяснять разрыв слов, теряющуюся логику текста — умиранием мозга поэта. Это все равно художественная ткань, в которой есть свои связи и свое сверх-высказывание, несмотря на жуткую действительность «творческого процесса». Это я к тому, что Терзопулос, как можно заметить, любит объяснять свои работы, словно боясь, что русский зритель не поймет. Словно не доверяя. Это касается и беседы со зрителями после спектакля, которая у меня лично — после захватывающего, смотрящегося на одном дыхании действия — вызвала раздражение. Что сможем — вместим, а объяснять — от лукавого.

София Хилл (Иокаста).
Фото — архив театра

В спектакле нет истории. Но все же есть черты того, что называется «сценической драматургией». Пластический рисунок роли связан с вечными образами и действиями. Вначале актриса сидит перед тазом с водой напротив Терзопулоса, отделенная от него ложем — каким-то топчаном, каркасом, обтянутым материей. Затем она «ныряет» в этот топчан, под светлую растягивающуюся материю, как, например, человек ныряет в воду или мужчина — в женщину. А ближе к финалу появляется оттуда. Выходит на свет божий. Когда Хилл — Иокаста движется под материей, изгибы ее тела, движения рта, которым по-рыбьи хватается воздух (надышаться!), создают ощущение любовного экстаза. Сейчас на этом ложе — зачатие Эдипа. Или Иокаста уже «оскверняет» постель с сыном? Это и визуализация языческого — одушевляющего все — сознания: ожила земля, по которой ступали пухлые ноги Эдипа — или задышала морская гладь.

После «Иокасты» я, перефразировав Гамлета, попытался понять, чем же манит спектакль. «Что Иокаста мне?» Не знаю. Но во время монолога Софии Хилл вдруг показалось, что все жизни, свершив печальный круг, слились в одну. Что жизнь очистилась от преходящих примет и знаков, возвратилась к тому, что было испокон веков. Дыхание. Пульс. Соитие. Рождение. В этом действии мерцал пульс бытия. Да-да, и как ни наивно это звучит, вторгался шепот Вселенной. И древнему мифу ответили строки XX века (столетия, которое мифологии особенно обязано). Жак Превер, начав свой стих о первом дне жизни «простынками в комоде» и «простынками в крови», вышел к тому, что:

Смерть в крике жизни

Дитя в жизни мира.