Ушел из жизни Владимир Туманов — режиссер, с именем которого в 90-е было связано очень много. И когда мы делали легендарный «режиссерский» № 17 и, с легкой руки Клима, фиксировали появление в Петербурге новой режиссерской волны, — Туманов отвечал на вопросы редакции как первый среди равных. Шумели его прекрасные спектакли: «Лунные волки», «Таня-Таня»… Вернее — не шумели, Туманов был режиссер негромкий, пристальный, чуждый тусовок и пиара. Его спектакли звучали — и звук их был нежен и весел…

С 2011 года Владимир Туманов был главным режиссером Театра на Васильевском. Он занял эту должность после Анджея Бубеня, при котором театр на Васильевском поднялся и стал важным театральным адресом. Может быть, в силу предыстории тропа на Васильевский не была плотно утрамбована ногами критиков, но о театре писали, и — главное — когда ты попадал туда на тумановский спектакль, то сталкивался с пристальным разбором, получал внятное послание и попадал в пределы настоящего драматического театра. В том понимании, какое свойственно тумановскому поколению, которое поредело с уходом «Севика», как звали его все театральные люди…

Владимир Туманов.
Фото — sevatumanov / facebook.

Не стало режиссера Владимира Туманова.

Это странно, но его не очень-то и было — «режиссер Владимир Туманов» было только на афишах. В программках было. В рецензиях. А в жизни был Владимир Анатольевич Туманов официально и Сева Туманов — во всех остальных случаях. Режиссер Туманов — какой Туманов? — Сева Туманов — Ах, Сева!..

Почему Сева, толком никто и не знает, с института повелось, да так и пошло, Севой он уехал из Ленинграда, Севой он вернулся в Петербург, вернулся и стал тут, как будто всегда был, лохматый, бородатый, веселый, сама витальность, сама жизнь.

Он умел две потрясающие вещи. Во-первых, он умел современную драматургию. Любую. Ну, про Садур мы все знаем, весь Петербург тогда ахнул, на «Лунных волках», с этим тоненьким из-за небес голосом Смольяниновой и орловским снегом в луче холодного света, и этим долговязым, глазастым, на столе, запрокинув голову в лунный снег, и родителями его, воспитателями, кормильцами, хозяевами, еще более странными, чем волчонок, с еще более безумными глазами. Но это ладно, с этим все понятно, но он же и остальное умел. Возьмет, бывало, пьесу, которую все читали, никто не понял, никто не помнит, все отложили уважительно, а он раз — и поставил, и ты сидишь смотришь — батюшки, а что ж я такое читал, как я это читал, там, оказывается, вон чего было-то! В ту пору как раз популярен стал среди критики пассаж «режиссер победил пьесу». Друзья хихикали — Севочка, может, стоит себя поберечь, не бороться с пьесами-то каждый раз, выбрать какую-нибудь по душе, которую ставить одно удовольствие, а не борьба. Отмахивался и дальше ставил что-нибудь такое этакое, которое никому бы в голову не пришло, а в его лохматую — приходило, и получалось, получалось же.

И вторая потрясающая вещь Севы Туманова — он умел атмосферу. Магию он умел, космос, распахнутый настежь, для человека, из человека, в человека. Время такое было, все работали с этими текстами, с этими фактурами, с этим светом — космос почти ни у кого не получался, а у него получался, и как. Двадцать, тридцать лет прошло, названий не вспомнить, лица стерлись — атмосфера осталась. «Таню-Таню» помните? Вся страна ставила. Хоровод этот на камушках — «Не ходи к нему на встречу, не ходи, у него гранитный камушек в груди», откуда оно тут, зачем, — но вот это безумное, нежное, теплое, исполненное бессмысленной и беспощадной любви лето осталось у всех, кто видел. Или «Учитель ритмики» — другое лето, жаркое, душное, с дрожащим воздухом, из которого ткется морок за мороком, и рыжая девушка танцующей русалочьей походкой поднимается на террасу, и музыка играет так весело, что кажется — надо жить, дядя Ваня, надо жить, о чем это было вообще, но отчаяние и восторг к финалу давали такой катарсис, что какая разница, о чем. А зиму, зиму из «Лунных волков», обе зимы, и волчью, и железнодорожную, помните же, как живая была, даже лучше, чем живая, квинтэссенция зимы, разных зим, безнадежной и обнадеживающей, а казалось бы — при чем тут вообще зима.

Лучшие тумановские спектакли — о людях, которые живут немножечко не здесь. Почти целиком здесь, понятны и очевидны, как твой сосед или ты сам, но маленькая частичка их живет в параллельной реальности своей параллельной жизнью. Там эти люди совсем не как ты и твой сосед, они едят яблоки, танцуют танго, играют на саксофоне и качаются на полумесяце, как мишка из мультика детства. Так внезапно распахивается окно в тот этот свет, и тебя смотрящего окатывает воздухом иного, другого, совершенного. На этой грани, на этом подоконнике, на этом лезвии, между «так» и «иначе» и творится та заповедная, неуловимая, невысказываемая магия, которая, собственно, и есть смысл всего. Сева Туманов, Владимир Анатольевич Туманов просто знал, что в каждом человеке есть окно в космос, в бездонность, в вечность, в мир, в котором так же больно, так же страшно, так же тяжело, но там снег в луче и звенящее сопрано, и можно жить, дядя Ваня, можно жить.

Владимир Туманов лет пять-шесть был верным, надежным «плечом» в создании нашего репертуара. Он поставил очень интересные, «живые» спектакли: незабываемые «Лунные волки», удивительная «Поздняя любовь», отвязная «Двенадцатая ночь», замечательные «Фантазии Фарятьева» стали неотделимой частью Молодежного театра на Фонтанке. Мы общались с Тумановым непростительно мало, но, думаю, оба ощущали, что мы — друзья в профессии. Было дело, даже сделали друг другу подсказки в работе над спектаклями…

В нем чувствовалась небывалая мощь, но одновременно с тем, что он бывал яростен, мог быть и очень нежным. Умел любить, но умел, думаю, и ненавидеть: был соткан из пар противоположных чувств. И был одним из интереснейших петербургских режиссеров. Город потерял в его лице не просто человека, который умел делать спектакли. Петербург потерял режиссера, умевшего делать спектакли, у которых была душа, а значит, потерял часть своего особого театрального пространства.