«Счастливые дни». С. Беккет.
Мастерская П. Фоменко.
Режиссер Вера Камышникова, художник Ксения Перетрухина.

«Пока я здесь застряла», — говорит худенькая рыжеволосая женщина из груды картонных коробок, засыпанная меловой пылью, щурясь на безжалостный, слепящий софитовый свет. Застрять где-то — это каждому знакомое состояние, и всегда кажется, что это «пока», временно — в этом доме, в этих отношениях, на этой работе, в этой болезни, в чем-то, что стискивает тебя медленно и неотвратимо, всасывает в себя и влечет к смерти, пока ты стараешься держаться и верить в лучшее. Винни в исполнении Ксении Кутеповой держится перед зрителем полтора часа, филигранно проигрывая «Счастливые дни» в новом спектакле Мастерской Петра Фоменко.

К. Кутепова — Винни.
Фото — Анна Белякова.

Режиссер Вера Камышникова взяла пьесу Сэмюэля Беккета в переводе Александра Вартанова — одно из самых глубоких и поэтичных драматических сочинений, французский образец философской поэзии в драматургической форме. Ксения Перетрухина нашла новый образ того неподъемного и неохватного, что всасывает главную героиню: беккетовский холм в пустыне здесь — тщательно сложенная пирамида коробок, разросшийся архив целой жизни, запертый в некоем глухом подвале, засыпанный известкой, с оглушительно дребезжащей сигнализацией в виде металлических полусфер, из которых сыплется песок вдоль уныло-зеленой казенной стены.

Роль Винни считается бенефисной для актрис старшего возраста, в тех театрах, где не боятся предлагать зрителю сложный материал. В Мастерской при всем мастерстве и опыте Ксения Кутепова наделяет свою Винни кокетством и шаловливостью молодости. Ее постепенное увязание в коробках — не распад личности, не медленно жрущее ее время, не постепенная парализация тела и ума. В этом спектакле перед нами явственно — вечно молодая душа, не знающая возраста, бега времени и увядания. Не меняясь сама, она с простодушным изумлением обнаруживает перемены с собственным телом и миром вокруг.

К. Кутепова — Винни.
Фото — Сергей Петров.

Канва физических действий тщательно выписана драматургом и слита со смыслом текста, поэтому для актрисы главное — насколько виртуозно она справляется с мелкой пластикой этого драматического балета на одном месте, как убедительна в подробном, кружевном существовании, может ли органично соединять бытовой его пласт и тот трагический гимн бытию, которым является пьеса в совокупности ее реплик и ремарок. Кутепова справляется с задачей блестяще, держа на себе внимание полтора часа, не двигаясь с места, скрытая сначала по пояс, а затем проваливаясь по шею — одними жестами, мимикой и интонациями. Какой это богатый арсенал, если пользоваться им с умением и тактом! Нежно и будто мимоходом оброненные фразы сияют откровениями о смирении, мужестве, любви и благодарности.

Пирамида коробок, в которые погружена Винни, живая — то и дело то одна, то другая выскакивает вперед, то пугая, то смеша ее. Может, это воспоминания о прошлом, внезапно встающие в памяти: по какой-то коробке она колотит зонтиком, словно требуя уняться, другую — открывает и ласково перебирает пальцами землю, в которую превратилось былое.

К. Кутепова — Винни.
Фото — Анна Белякова.

Винни у Беккета все время чувствует на себе чей-то взгляд — это Божье присутствие, которое можно трактовать по-разному. Здесь подчеркнута театральность этого текста: чей-то взгляд — это жадно глядящий зритель; Винни — актриса на сцене жизни, она немного смущенно кокетничает с залом, все время помнит о нем, своем невидимом партнере. Это худенькая рыжая клоунесса с выбеленным лицом, наведенными гримом глазами и ртом, в облачках пудры и пятнах мела на растянутой зеленой майке. Ее способ быть, осуществляться — это готовить себя к выступлению, а затем отыгрывать репризу за репризой. Фокусничанье — да, есть что-то от мастера иллюзий в том, как Винни ныряет в свою необъятную черную сумку, извлекая из нее предмет за предметом, восторгаясь, изумляясь, задумываясь, а то и танцуя: достав изящные вишневые лаковые туфли, Винни после секунды онемения вдруг длинным, нежным, скользящим движением вдевает в них руки и начинает переступать туфельками перед собой, а мы воочию видим, как хороша она была, когда кружилась в них в юности.

Вынув из недр сумки, своего хранилища сокровищ и тайн, браунинг, отбрасывает его двумя пальцами, ругается с ним, как с живым — кому не приходилось бороться с искушением самоубийства. Винни, беззащитным движением проводящая пальцами по шее, — очень храбрая, потому что ежедневно плести ткань собственного бытия и не жаловаться, быть благодарной и радоваться тому, что имеешь, ежесекундно противостоять тому, что тянет вниз, — требует куда большего мужества, чем одно нажатие курка. Она очень деятельна, она вовсю занята — прихорашивается, болтает, восторженно разглядывает муравья, беспрестанно тормошит своего почти уже невидимого Вилли.

Сцена из спектакля.
Фото — Анна Белякова.

Иван Верховых показывается большей частью голой спиной и затылком, на котором повязан клетчатый платок. Реплики его редки и глухи, Вилли почти всегда скрыт в своей норе, в которую его словесно провожает и из нее же подбадривающими фразами вытаскивает жена, — он ближе к смерти, и оба это знают, пряча за каждодневной суетой знание о скорой разлуке. То, что они, почти уже не видя друг друга, могут вместе смеяться, делает этот момент незабываемым. Кутепова играет одновременно и счастье этой близости, теперь возможной только в редкие мгновения общего смеха, и одновременное понимание скоротечности и бесценности этого счастья. Когда она, видимая уже лишь по шею, продолжает говорить с ним, медленнее и тише, чем раньше, — трудно понять, обращается ли она к еще живому или беседует с тенью, не позволяя образу Вилли истаять в собственной памяти.

В истории мужественного угасания двух стариков есть и трогательный комизм слабости, комичный именно потому, что персонажи сознают его, — и актеры передают эту легкую самоиронию героев.

Клоунаду старческих затрудненных передвижений сменяет пронзительная трагичность финального эпизода, когда Вилли без слов, с трудом и оскальзываясь, ползет вверх, чтобы последний раз взглянуть на свою Винни. Грохот, дым, пронзительное верещание сигнала, в этот раз означающего не конец дня, а конец жизни. И свет, долго мигающий над опустевшей грудой коробок свет, как доходящий до потомков свет мерцания души, как софит, долго не гаснущий после ухода актрисы со сцены.