«Укрощение строптивой» в Александринском театре оказалось местами занятно придуманной и кое-где ярко сыгранной неудачей

Режиссер Оскарас Коршуновас вернул классической комедии Шекспира интродукцию, которую почти всегда купируют: некий Лорд потехи ради велит уверить полупьяного медника Слая, будто тот богатый дворянин, слуги его всячески санитарно-гигиенически обслуживают, а актеры развлекают — как раз всем известной историей про укрощение строптивой Катарины жлобоватым Петруччо.

Kоршуновас декларирует, что театр в театре ему понадобился ради рассказа про то, что «театр способен создавать реальность». Однако создана не реальность, а дурной сон. Пространство во всю глубину и высоту забито всякой всячиной, будто художник Юрайте Паулекайте удумала переплюнуть Орсона Уэллса, который прочитал в рецензии, что в его спектакле есть всё, кроме слона и швейной машинки, — и на следующий день слон с машинкой были. Продраться глазом сквозь эти сетчатые клетки и мостки, гигантские гипсовые бюсты, безголовый муляж лошади в натуральную величину, ванны, гробы, скелеты в пакле, болванки с париками, костюмерные шкафы, манекены с елизаветинскими платьями, и все это еще в дыму коромыслом, нелегко.

Зато актеры продираются сквозь труднопроизносимые стихи с мастерством, приличествующим Александринке, всегда славившейся в том числе сценречью. Возвышенно-символические смыслы, декларированные Коршуновасом, актеры реализуют, как им велено: встав позади манекенов и просунув руки в рукава костюмов, делаются марионетками. Но едва удается выкроить островок для лицедейства (адресованного, разумеется, не Слаю, а залу), начинают играть тонко и точно, как интеллектуал Виталий Коваленко точно и смачно, как Виктор Смирнов из старых мастеров. Дмитрий Лысенков, бывший на этой сцене и демоном Кочкаревым в «Женитьбе», и электрически-нервным Гамлетом, в «Укрощении» свое нелюдское обаяние явил в новом изводе: его Петруччо — Арлекин, злой паяц, ртутно-подвижный, с пластикой завораживающе-графичной. Катарина Александры Большаковой, пока пьеса держит ее однообразно-строптивой, таковой и остается. Но вот они с Петруччо, как Слай, становятся зрителями буффонной сцены, которую разыгрывают другие персонажи, — и на их реакции смотреть интересней, чем на эту буффонаду. А потом Петруччо с Катариной танцуют — жарко, знойно, почти кроваво. И тут несколько умозрительная режиссерская конструкция обрастает мясом театра.