Неприспособленных к жизни людей показали в новой постановке пьесы Чехова «Дядя Ваня» на открытии IV международного театрального фестиваля «Александринский». Для режиссера Андрея Щербана, более известного европейскому и американскому зрителю, эта премьера — первый опыт с российскими актерами. А для Александринского театра — возможность опробовать на себе творческие методы одного из лидеров современной мировой режиссуры.

Художница Карменчита Брожбоу соорудила на сцене зеркальную копию зрительного зала: две переливающиеся позолотой ложи бельэтажа и часть партера. Актеры, появившиеся из фойе театра, рассаживаются в бутафорских креслах, кто-то — в зрительном зале. Они рассматривают нас, мы — их. Сам по себе прием не нов. Например, в «Двойнике» Валерия Фокина главный герой разговаривает со зрителями, а в отыгранной накануне в Петербурге премьере «Трехгрошовой оперы» Кирилла Серебренникова нищие в партере собирают подаяние. Особенность «Дяди Вани» в том, как именно актеры существуют в пространстве с изначально разрушенной четвертой стеной.

Правда, поначалу герои лишь демонстрируют нам себя, показывая, какими они хотят быть. В белом франтовском костюме стоит профессор Серебряков (Семен Сытник), говорящий в узком семейном кругу тоном, предполагающим огромную восторженную аудиторию. Вот проходит его молодая жена Елена Андреевна (Юлия Марченко), перескакивающая с русского языка на английский и вводящая в транс своими манерными интонациями. Вот сидит его строгая дочка Сонечка (Янина Лакоба) — серый мышонок, взваливший на свои хрупкие плечи управление имением и готовый жертвовать своей юностью. Вот возникает потрепанный, но все еще красивый доктор Астров (Игорь Волков), живущий рассказами о лесе и тех, кто будет жить сто лет спустя, возбуждая в себе самом угасший интерес к жизни. Громче других звучит голос Дяди Вани (Сергей Паршин), как кажется на первый взгляд, цельного человека, которому нечего бояться и стыдиться. Для пущей ясности Серебряков танцует холодное, строгое танго с женой, позволяет бывшей теще повертеться вокруг него в пошлом танце, по-деревенски отплясывает с кухаркой и в конце роняет Сонечку после нескольких нелепых совместных па, в которых та лягушонком кружится вокруг отца.

А потом машинисты сцены вывозят обитую красным атласом крохотную комнатку на возвышении и широкую платформу с насыпанной землей, и возникает пространство уже для жизни, для общения. Ютясь в этом тесном скворечнике и валяясь в мокрой грязи, герои вынуждены уже по-настоящему жить, обнажая в прямом и переносном смысле свою сущность. Профессор оказывается капризным, беспомощным и подавленным от чувства собственной ненужности. Елена Андреевна, прятавшаяся за деланым равнодушием, отпускает на волю свою жажду жизни. А Астров, всколыхнувший в ней «русалочью кровь», оказывается совершенно не способным для дела (а ведь «дело надо делать»). Сильная Сонечка мается, не умея скрыть свои чувства к мачехиному воздыхателю, и страдает, натыкаясь на равнодушие. А Дядя Ваня, который только недавно произносил пламенные речи, оказывается человеком робким и когда-то еще давно раз и навсегда примятым жизнью.

Зрителю остается выбрать, обличая уже свою сущность, сопереживать потерявшим себя людям или морщиться с неприязнью, глядя на валяющихся в грязи героев.