Фестиваль «Александринский» — открылся 11 сентября премьерой «Дяди Вани». Чеховская новинка соответствует интернациональному духу международных театральных праздников. Американский румын Андрей Щербан ставит русского классика в ритме аргентинского танго Карлоса Гарделя. Правда, прислушиваясь к чужому ритму, сугубо традиционная нянька Марина (Мария Кузнецова) переходит с танго на трепак. Персонажи «сцен из деревенской жизни» изъясняются на русском, английском, немецком и французском. Как замечает в своей статье из «Империи драмы» Елена Горфункель: «Щербан зафиксировал макаронические наклонности современного русского языка». Когда спектакль повезут в Ромийи-сюр-Сен или Ноймаркт-ин-дер-Оберпфальц, перевод не понадобится. Хотя произношение придется подтянуть. А в Самаре — перевести текст на русский.

Веселушка Мерил Стрип и суровые самураи

Премьеру ждали с нетерпением. Режиссер оперы и драмы известен во всем мире. С Чеховым Щербан давно «на дружеской ноге». Гость Александринки любопытно рассказывал на пресс-конференции о своих «Вишневых садах». В первом, нью-йоркском, участвовала выпускница колледжа Мерил Стрип (Дуняша). Но главное для постановщика — не звездный состав, а чувство юмора у актеров. Исполнители японского «Вишневого сада», по словам Щербана, были напрочь лишены чувства юмора. С румынскими чехолюбами работалось легко и весело (третью версию «Сада» видели в Москве).

Впрочем, режиссер не гарантировал тотальное веселье на «Дяде Ване», при том, что смешного в спектакле много. Прелесть постановки в жанровых, эмоциональных контрастах, переключениях. Вот наклюкавшийся доктор в трусах (Игорь Волков) извиняется перед Соней: «Извините, я без галстука», примеривает красные стринги Елены в качестве летней шапочки, выбрасывает в окошко лекарства Серебрякова. И после фарса вдруг — нежная печаль в сцене дяди Вани с Соней.

Или возьмем «антре» Серебрякова по поводу продажи усадьбы. Профессор — Семен Сытник позирует, кокетничает. Потом следует безобразная драка Войницкого-Серебрякова. Но дядя Ваня удаляется за пистолетом, а Соня обползает отца и стонет баском: «Надо быть милосердным, папа!» Забирает, знаете ли, ее мольба. Профессору почти не дают пострадать. Он — фигура комическая. И когда Войницкий начинает палить из пистолета, мгновенно заворачивается в ковер.

Чехов — брат Маяковского

Чаще всего в роли «переключателя регистров» выступает нелепая и до неприличия открытая Соня-очкарик с мальчишеской стрижкой (Янина Лакоба). Быстро «набирающая» актриса играет остро, эксцентрично, однако эксцентрика всегда внутренне оправдана. Она тонко чувствует стилистику Щербана. «Скрипка (здесь гитара) и немножко нервно». Не случайно вспоминается Маяковский. В Александринском «Дяде Ване» (и, прежде всего, героине Лакобы) есть адская смесь, присущая великому поэту: грубоватость, сарказмы, боль обнаженного сердца, трогательность без сентиментальности, надрыв и гиперболы.

Лакоба не выглядит тоскливой и скромной страдалицей. Шустренькая, немного сумасшедшенькая. Пытается обратить на себя внимание Астрова любыми способами. Елена-кинозвезда кокетливо выкладывает на барьер ложи свою длиннейшую, стройную ногу (чтобы поправить ремешок на туфельке). И Соня туда же ногу закидывает. Увы, безуспешно. Астров-Волков отодвигает ее, словно неодушевленный предмет, наседая на Елену. В другом случае, Соня втискивается между ними, крутя головой и выражая счастливой улыбкой удовольствие. Партнеры опять-таки пикируются через ее «бобрик». Впрочем, иногда Астров флиртует с Еленой и в то же время смеется фамильярно с Соней. Он с ней запросто. Она, в свою очередь, произносит монолог о лесе за Астрова — тот послушно делает иллюстрирующие жесты. Но когда узнала, что любимый не вернется, бросилась на диванчик в такой позе, будто ей все кости переломали. Это не похоже на привычного Чехова, но где он, привычный?

Меня насмешило признание режиссера: Щербан ожидал шока, сопротивления русских артистов, носителей академических традиций. Да нет уже никаких традиций! И никто ничего не носит. После экспериментов с Чеховым Александра Галибина, Бориса Юхананова, Андрия Жолдака чем можно нас удивить? Юлия Марченко (Елена), Игорь Волков, Семен Сытник работают с Терзопулосом, Люпой, Фокиным, Могучим в несопоставимых художественных манерах. Вероятно, земляки Щербана играют «Вишневый сад» несколько легче (в ритме чардаша), чем александринцы «Дядю Ваню», но, в принципе, легкость — дело наживное.

Какие мы неприятные!

Постановщик добивался синтеза Театра условности (от Мейерхольда) и Театра правды (от Станиславского). В реальности, мы видим фрагментарный «театр в театре». На сцене — партер Александринки с золочеными ложами. Актеры-зрители сидят в креслах и нас рассматривают. Мы им не нравимся. Это нас называет чудаками. Астров, к нам же обращается со своими возмущениями, «лекциями» Серебряков. Зал, ярусы задействованы максимально. С верхотуры что-то кричат, бросают потерянную кепку.

Профессор и его молодая супруга — актеры в кубе. Так сказать, фестивальные гости, готовые к интервью и поклонам. Очень смешна ночная сцена Серебряковых на маленькой верхней терассочке. На пространстве четырех квадратных метров набивается шесть человек. Рукой не шевельнешь. Этакий домашний кукольный театр. Сытник свешивается-переламывается через подоконник, словно Арлекин, и произносит свой коронный монолог о старости и болезнях, нарочито апеллируя к публике в зале и публике на сцене. Домочадцы со свечами глазеют на семейный спектакль.

Старик несколько раз валится на пол бездыханным, и когда мы уже готовы вызвать «Скорую», он вскакивает со смехом как ни в чем ни бывало. Это ведь театр! Марченко похожа на вамп Марлен Дитрих с добавлением примет фото-модели. Постепенно происходит очеловечивание маски. Снимая черные очки, она снимает и позерство пресыщенной барыньки.

И медведи любить умеют!

Ближе всего к «Станиславскому» Войницкий — Сергей Паршин. Он меньше других «актерствует» и другим не советует. Когда Елена призывно вытягивается на диванчике, дядя Ваня, испепеляя взглядом ее коленки, убедительно просит: «Оставим философию!» Да уж какая философия! Войницкий предельно прост, большой чувственник. Очень хочется до красавицы дотронуться, а от него отмахиваются, как от мухи. Хотел мысленно поднять ее на руки, но предпочел выпить рюмочку. Это надежнее. Она в красном вечернем платье — он в сером свитерке. Что между ними общего? Не важно, валяется ли дядя Ваня в ночной рубашке по грязи или кувыркается назад себя в левую ложу. Паршин органичен всегда, но, пожалуй, еще никогда его органика не сопровождалась такой эмоциональной «вздыбленностью», контрастностью. Смех переходит в слезы, слезы в крик.

Щербан не стремился показать русскую жизнь, русских людей — он не знает ни того, ни другого, однако мысли, чувства, желания дяди Вани, Астрова, Сони понятны каждому в партере. Дядя Ваня Паршина — большой, бородатый, работящий медведь, мечтающий о справедливости и любви красивой женщины. Все предельно естественно. Я бы на месте Елены увлекся им. Ничего, что неуклюжий.

Тем более, Волков не льстит своему Астрову. Насмешливый взгляд пьянчужки, галстук на сторону, масляные, растянутые губы, пофигизм, скрещенный с яростью, нажитое брюшко. «Я не каждый день пью» — с гордостью сообщает он публике. Прощальный чмок в щечку Елены уместен для приготовишки, не для уездного казановы. Но как мило и вяло он делает приветственный жест ручкой Серебрякову, когда лежит в черной жиже под красавицей — профессоршей!

Профессор, напротив, — блистателен. В белоснежном костюме, белоснежной перчаткой (не выпуская зонтика) он поднимает павшую, в полном смысле слова, женщину из неудобного положения. Умеет и утвердить свою мужскую власть, впившись поцелуем на полчаса в губы Марченко. Щербан ценит зубодробительные поцелуи. У него и маменька-Светлана Смирнова, щеголяющая обрывками рыжей лисы (несколько напоминает похорошевшую сумасшедшую барыню из «Грозы»), впивается поцелуем в губы Серебрякова. Правда, после этого по-матерински шлепает старичка по попке.

Меньше решпекта-больше задушевности

Действие наполнено подобными неожиданными поступками и реакциями. Странные люди и странная жизнь! Загадочный, закомплексованный Телегин-Вафля (Дмитрий Лысенков), неуклюже всем помогающий. Странен Работник (Павел Юринов). В самое неподходящее время начинает стучать палкой — ищет Жучку. Стук палки мешает финальной песне-молитве: «Мы увидим все небо в алмазах…Я верую, верую…». Сам Щербан не слишком-то верит в появление алмазных россыпей. Но полагает: надо людям оставить надежду. Такой он великодушный пессимист. Пусть так. У нас пруд-пруди своих жестоких оптимистов.

Это хорошо, что Щербан к нам приехал. Не скажу, будто он привез в чемодане неслыханные приемы. В зале, ложах играли у Фокина, у Козлова. По чернозему катались у Марчелли, шкандыбали у Карбаускиса. Но появилась иная атмосфера, свежие интонации у актеров. Щербан рассказывал, как в начале репетиций было слишком много уважения, «решпекта», а под конец родилась задушевность. Этому удачливому космополиту — сегодня он в Опера Бастий, завтра в Ковент-Гарден — нужно, чтобы его непременно любили. Также, как Соне, дяде Ване, Серебрякову.

Когда между актерами, режиссерами возникает любовь, рождается «живой театр». И на какой-то момент в зрительном зале начинает казаться: мы увидим-таки небо в алмазах. Перед финалом вывешивают большую карту Африки, пустыни Сахары. Все герои размечтались, расчувствовались. Даже Марине захотелось в Африку. Может быть, мы найдем алмазы именно там?