У широко известного в театральных кругах режиссера Андрея Щербана румынские корни, но уже более двадцати лет он живет в Америке. В списке его работ соседствуют Гоцци, Шекспир и Чехов — как постановщик он подобен оперному певцу с диапазоном в три октавы. Как показала премьера в Александринке, зрительский кругозор Щербана не менее широк, но окончательно расположило к нему то, с каким уважением относится он к сценическим традициям и трактовкам Чехова современными режиссерами первого эшелона. Его «Дядя Ваня» — очень культурный спектакль с огромным количеством грамотных цитат, которые наделяют сюжет неожиданными смыслами. Начать с того, что сцена в начале действия зеркалит зрительный зал: в центре — те же ряды стульев, что в партере, на них разместились персонажи пьесы, по краям — ложи с золоченой лепниной. Из обстановки дворянской усадьбы — только круглый столик с самоваром в проходе между рядами. Чехову идут театральные трактовки: возьмите хоть «Чайку» Льва Додина, хоть «Чайку» Кристиана Люпы, что занимает одну из лидирующих позиций в репертуаре современной Александринки. Критики же умудрились попенять Щербану на то, что его герои не слишком узнаваемы, чтобы ассимилироваться со зрителями. Но в том-то и дело, что и неуклюжий Иван Петрович Войницкий с его детским обаянием (Сергей Паршин), и Елена Андреевна — модель с обложки в больших темных очках (Юлия Марченко), и вышагивающий гусаком профессор Серебряков (Семен Сытник), и пропитанная нафталином маман, клинически очарованная профессором (Светлана Смирнова), и циничный доктор Астров, и почти юродивая Соня, которую грандиозно играет Янина Лакоба, и чересчур бойкий для приживала Вафля (Дмитрий Лысенков), и няня Марина, которая вышла у Марии Кузнецовой настоящей русской бабой, чьими стараниями и держится хоть какой-то порядок на нашей земле, — все они вовсе не герои нашего времени, а персонажи с вековой сценической историей. Их среда обитания — мировой театр. И в этом смысле замечательно остроумной выглядит декорация второй части первого действия: кабинка с красными шторами размером метр на два, где парит больные ноги профессор, капризничая, как детсадовец, мало похожа на кабинет в дворянском гнезде, а гораздо больше — на гримерку старого премьера-брюзги, куда после спектакля набивается весь обслуживающий персонал, дабы получить привычный нагоняй. При этом первая часть первого действия выглядит давно отрепетированным спектаклем, где у каждого есть не только своя роль и свое место, но и свой тип существования в образе. Профессор, например, — типичный персонаж театра Мейерхольда: в эпизоде, где герр Серебряков танцует танго со всеми окружающими женщинами, не замечая, как они сменяют друг друга, на лицо его падает ядовито-зеленый свет прожектора. И как тут не вспомнить о париках всех цветов радуги, в которых выходили на сцену обитатели усадьбы Пеньки в мейерхольдовском «Лесе». За Мейерхольдом тянется комедия дель арте: в помпезных сценах на публику Семен Сытник играет расхожую маску Доктора, похотливого псевдоученого, изъясняющегося на иностранном (в данном случае — по-немецки). А вот Елена Андреевна явно мечтает быть похожей на рафинированную британскую леди из «Дяди Вани» фламандца Люка Персиваля, который чрезвычайно впечатлил Европу пять лет назад. Она так же растягивает английские слова и так же кличет Ивана Петровича «Ванья». Но от ее невозмутимости и следа не остается, стоит супругу-профессору разразиться очередной истерикой или в очередной раз натуралистично — с хрипами и закатыванием глаз — разыграть свою кончину. Тут уж от дамы и следа не остается — девочка с истерзанными нервами отчаянно колотит в дверь, на которой красными буквами светится «выход», но этот выход опять-таки чисто утилитарный, для внутритеатрального применения. Так что остается Елене Андреевне лишь водка, непрекращающийся дождь и грязь, которая в большом количестве завезена на сцену. Кстати, в упомянутом спектакле Персиваля тоже шел дождь, даже ливень. Прямо с потолка залы, в которой танцевали герои: половицы вздувались под их ногами, и это был идеальный образ абсурда русской действительности. У Щербана нет никакого абсурда, у него непроглядная сырость — это повседневность, от которой не спрятаться, не скрыться. И отчаянная, дикая тоска, что охватывает человека в момент кризиса среднего возраста. Интеллигентное цитирование, выглядящее еще и как реверанс «Ревизору» Валерия Фокина, с которого Александринка в 2003 году начала новую жизнь, — не самоцель. У «Дяди Вани» Андрея Щербана есть мощный, пронзительный сюжет. Он — о катастрофе второй половины жизни, не обретшей хоть сколько-нибудь значимого смысла. Сергей Паршин играет своего дядю Ваню, как играют артисты в театре Льва Додина — наотмашь, самоотверженно, на грани фола. Но Щербан, с отличие от Додина, не требует от актера полной гибели всерьез. Если он и ползает в грязи и поливает этой коричневой жижей свои русые кудри, то происходит это в большой песочнице, да еще ровно в этот момент появляется мертвецки пьяный доктор Астров в семейных трусах и с красными стрингами Елены Андреевны, надетыми на голову, точно рыцарский шлем. Постановка Щербана не только роскошно театральна, выдержана жанрово и стилистически, полна выдающихся актерских работ — она подчеркнуто несентиментальна. Насыщенный точными, человечными деталями — вроде ритуала Астрова, который, покидая дом, непременно снимает с Сони очки, протирает их и целует девушку в лоб, — спектакль передает стопроцентно чеховский метафизический холод, страх и пустоту. Финальный монолог Сони о грядущем отдыхе и небе в алмазах, кажется, впервые звучит как написан: безнадежно, как заговор безумицы. А Соня и дядя Ваня в этот момент жмутся друг к другу под единственным зонтиком, переминаясь с ноги на ногу в грязи, под дождем, конца которому не видно.