Пока в Москве бурно обсуждают чеховского «Дядю Ваню» в Вахтанговском театре в постановке Римаса Туминаса, словно бы в тени (совершенно незаслуженно) остается другой «Дядя Ваня», премьера которого нынешней осенью состоялась в Санкт-Петербурге. Худрук Александринки Валерий Фокин пригласил на постановку Андрея Щербана — режиссера румынского происхождения, живущего и работающего много лет в США, а начинавшего свою западную карьеру в Париже с Питером Бруком. После падения режима Чаушеску он вернулся на родину, в течение трех лет работал в Национальном театре, но так и остался чужаком в Румынии. В России Андрей Щербан до начала работы в Александринке пробыл не более трех дней. То есть можно сказать, что России он не знает. Собственно говоря, нужно ли это знание режиссеру, берущемуся за Чехова, мир которого вовсе не привязан к российской действительности. Спектакль получился на удивление живым и свежим, приятно удивил неординарностью прочтения хрестоматийной пьесы, при этом никакого курса на новации как таковые, по счастью, не было. Так что громкие призывы некоторых наших театральных деятелей — дать Чехову отдохнуть — в данном случае неактуальны. «Дядю Ваню» Андрей Щербан ставил не раз. Осуществил постановку в Нью-Йорке в начале 80-х с Джозефом Чайкиным в роли Войницкого и знаменитым Фаридом Мюрреем Абрахамом — Астровым (оскароносный Сальери в фильме «Амадеус» Милоша Формана). Два года назад Щербан поставил «Дядю Ваню» в новой для себя версии в Венгрии, где актеры обживали партер, а зрители наблюдали за ними со сцены. Собственно, в новейшей своей трактовке «Дяди Вани» в Александринке Андрей Щербан развил венгерскую концепцию дальше. Мы, зрители, находимся в зрительном зале, смотрим на происходящее на сцене из партера и лож, но и актеры оказываются словно бы в зрительном зале: сцену заставили рядами кресел (вот вам и имение). Получились театр в театре и некое зеркальное отражение жизни. Не раз приходилось слышать слова о том, что Римас Туминас поставил «Дядю Ваню», как и положено иностранцу, со стороны. Его взгляд на Россию совпадает с мироощущением человека Запада. Наверное, можно было бы аналогичные слова адресовать и Андрею Щербану, ведь он тоже словно извне наблюдает за загадочной и непостижимой для иностранца страной. Но это будет опять-таки наш, российский, взгляд на положение вещей. Сам Щербан ни о чем подобном и не помышлял. Россия для него, возможно, не так и важна. Чехова легко спроецировать на другую географическую среду, потому как его мир универсален и равно применим к тому, чем живут люди повсюду и даже в разные времена. Может быть, самое страшное в том, что все мы по сути своей не меняемся. Люди все так же предаются безделью и бесплодным мечтам, свыкаются с обстоятельствами, тратят жизнь на суету и нечто незначительное, никак не уйдут от никчемности существования. Актеры у Щербана легко переходят на разные языки: с русского на английский, французский, кажется, на итальянский, создавая ощущение многоголосия. Это тоже реалия современного мира, где все перемешано, ассимилировано и часто не имеет значения, откуда ты родом, а многие просто утратили свои корни, стыдятся их или спекулируют инаковостью. Завершается спектакль православной молитвой. Соня, Войницкий, все, оставшиеся в доме после отъезда профессорской четы, поют, словно в церковном хоре. Не могу признаться в том, чтобы это уносило в какие-то выси, но придало спектаклю эффектность и постановочное своеобразие. Приближает ли столь сокровенный акт чеховских героев к светлому будущему — это вопрос. Скорее, окрашивает их существование дополнительным оттенком безысходности. Опять же, как на это посмотреть. Что, к примеру, ужасного в том, что кто-то жизнь проживает на одном месте, что дни его похожи друг на друга и не несут с собой никаких оглушительных событий. Каждому — свое. Вот Астров сидит и не рвется в неведомые дали, а вроде бы все дано человеку, чтобы выбраться из скуки дней, изменить все раз и навсегда. Человек привыкает к обстоятельствам, и в какой-то момент покой становится ему дороже всего. Не всем же скитаться по свету и переживать ураган страстей. В постоянстве, несомненно, есть своя прелесть, если оно лишено затхлости. Но скука жизни в этом «Дяде Ване» все же ощутима, она так же осязаема, как непролазная грязь — вечная российская спутница. На сцене соорудили подобие грядки, которая становится липкой, размытой, как только пройдет дождь, и чеховские герои утопают в этом месиве. Елена Андреевна топчется в нем, марая светлое длиннополое пальто, которое явно не из этой и не для этой жизни, как и его хозяйка. В любовном порыве она вместе с Астровым влипнет в эту хлябь земли. Выше этого краткая, как вспышка, любовь их не вознесет. К небесам им подняться не дано, силенки не те. Юлия Марченко, играющая Елену Андреевну, — непривычная, не вполне отвечающая нашему представлению об этой героине. У нее современная прическа, и сама она, как модель — высокая, худая, в солнцезащитных очках, модных в нынешнем сезоне. Она — не та женщина, что способна сразу свести с ума нескольких мужчин, стать центром мироздания в отдельно взятой глуши, но именно это и случается. А уж Соня в исполнении Янины Лакобы — совсем непривычного вида близорукая девочка в очках, серая мышка. Ее удел — безответная любовь и страдания. Андрей Щербан словно взял курс на понижение. Сергей Паршин в роли Войницкого — априори необычный выбор. Его любовные поползновения в сторону Елены Андреевны (а делает он это в исподнем) даже не комичны, а отвратительны, физически неприятны. Он — мужик, дядя Ваня (и этим все сказано), совсем уж несовместим с рафинированной дамой, явившейся в эту тмутаракань на время. Войницкий носит потасканный, несвежий свитер, ночную рубаху до щиколоток. Тот еще ухажер. Но немалую долю брезгливости демонстрирует прекрасная Елена и к своему благоверному — профессору Серебрякову, которому вечно нужны лекарства, у которого все время что-то не так в организме. Жить среди запаха лекарств и постоянных жалоб тоскливо. Серебряков в исполнении Семена Сытника тоже страстно выражает свою страсть к жене. Он вполне респектабелен, во всяком случае, умыт, побрит и не пахнет дурно, если не считать запаха лекарств, которыми наверняка пропитан. Этот Серебряков фатально зациклен на себе, он тут пуп земли, эдакий барин, навестивший простонародную родню. Простонародность, пожалуй, не исходит от Маман — Марьи Васильевны Войницкой, которая просто нелепая гранд-дама, в пух и прах разодетая, в лисьих хвостах, словно вот-вот ей идти в театр или на прием. Нежданно-негаданно эта возрастная роль досталась Светлане Смирновой. Прекрасная нервная актриса, которая так ярко начинала в кино и так многого не сыграла. Просто перевелись ныне такие режиссеры, как Илья Авербах. А в «Дяде Ване» ее Войницкая — дуреха-дурехой, эдакое хорошо пожившее растение. Без нее этот дом в партере лишился бы своего аромата. Вот уж кто создает иллюзию, что король не голый, тем только усугубляя понимание того, что он гол. Стремясь к универсальности и вроде бы досконально не зная Россию, Андрей Щербан создал одновременно иностранный и по-настоящему русский спектакль, уловив метания души и ее инертность, которые так свойственны нашему менталитету. Все-таки суть многого часто видится с определенной дистанции.