«Все тут».
Школа современной пьесы.
Идея, композиция и постановка Дмитрия Крымова, художник Мария Трегубова.

У каждого художника наступает время своего «Амаркорда». Особенно если он лирик. У несомненного лирика Дмитрия Крымова это время не могло не прийти. «Я вспоминаю…»

Спектакль принципиально бесструктурен и предельно свободен. Попробую-ка и я почувствовать себя свободно, не думать о форме и логике… Как пойдет — так пойдет.

Сцена из спектакля.
Фото — Александр Иванишин.

И да, тут будет много местоимения «я». Потому что спектакль не просто от первого лица: в нем ходит мешковатый и в очках Александр Овчинников, изображающий Дмитрия Крымова. Вот и я тоже выхожу исключительно от своего лица.

На спектакле он сидел за мной и иногда всхлипывал. Мы с Димой Крымовым, кажется, ровесники, так что очень это всхлипывание понимаю: становится все горше и больнее вспоминать прошлое, детство, родителей, кресло, под которым стояли твои игрушки (на сцене его точная копия, и это обязательно отмечено в спектакле — копия, чтобы никакой имитации, все открыто). Попадая в город своего детства, я стала вдруг много плакать. Прямо, знаете, на берегу речки — о том, что жизнь прошла, и о невозвратимости «нашего городка»… Вот ведь еще недавно все было впереди, ты шел из школы по этой корявой мостовой (ее так и не отремонтировали за полвека), и все были тут, и «Просыпайся, Эмили, пора в школу!». А теперь ты вроде такой же, и чувствуешь все так же, но никакого «все впереди», и никто (никто!) не скажет уже «Просыпайся, Эмили, пора в школу». В этом всем ужасная несправедливость, и очень страшно чувствовать прикосновение всепожирающего Хроноса… (Тут из глаз моих по-клоунски брызжет вода, как в спектакле Крымова, когда речь заходит о слезах и ему надо на всякий случай остранить сентиментальность и лиризм цирковым штампом, чтобы не казаться уж совсем чувствительным. Но эти намеренные струи делают эмоцию еще сентиментальнее, потому что понятно — он клоунадой прикрывается.)

М. Смольникова (Скегина), А. Овчинников (Ведущий).
Фото — Александр Иванишин.

Чтобы все-таки было понятно. Крымов берет «Наш городок» Торнтона Уайлдера — не пьесу, а спектакль театра Arena Stage, который увидел в 1973 году (насколько имитирован американский спектакль — не скажу, он помнится просто как факт: первый виденный американский спектакль). На него следующим вечером молодой Дима Крымов повел маму и папу (из-за разбитых дверей появляются условные Анатолий Васильевич Эфрос и Наталья Анатольевна Крымова — Павел Дроздов и Татьяна Циренина). Когда не стало Эфроса, его друг Михаил Туманишвили привез в Москву в качестве поминания свой «Наш городок» (тот изумительно грациозный спектакль о довоенном грузинском городке, видимо, в силу обстоятельств, Крымов совсем не помнит, потому идет не имитация, а такая эстрадная «грузинщина», на Туманишвили совсем не похожая). И снова они с мамой сидели в зале и смотрели на жизнь и кладбище городка, на сей раз грузинского…

Идея и структура пьесы Уайлдера дает право вместить «туда» всех своих — не только родителей, но бабушку и дедушку, а можно вписать и свежие воспоминания о том, как развеивали не так давно прах верного эфросовского оруженосца Нонны Скегиной. А можно сыграть сцену из не вышедшего в ШДИ спектакля («А, может быть, мы покажем вам из нашего последнего спектакля?»). ШДИ для Крымова тоже кладбище. Там похоронены его спектакли, там осталось кресло из квартиры родителей.

Все это и есть мир спектакля. Крымовское «смиренное кладбище». Ему хочется к своим, и когда в финале умершая в родах Эмили, побывав дома, на этом свете, возвращается в мир мертвых, повторяя «Я хочу вернуться!», — это главные слова. Среди Гиббсонов и Уэббов стоят Эфрос, Крымова и Скегина, а Дмитрий Крымов хочет вернуться к ним, они «все тут». С другой стороны, «все тут» — это не «там», это про то, что все ушедшие тут, с нами, в памяти.

Спектакль не вызывает, кстати, хлюпанья носом, не будит собственных воспоминаний и боли, он, начавшись как «Наш городок», рассыпается на номера, аттракционы. Мария Смольникова изумительно «косплеит» Нонну Михайловну Скегину. В золотом пиджаке она врывается в «Наш городок» рассказать об Эфросе, а самой сильной сценой становится развеивание ее праха над могилой Эфроса, когда из трубы вылетает струя мелкого золотого дождя — словно осыпался/рассыпался пиджак неугомонной Нонны. Безумный клоунский глаз Смольниковой, речь Скегиной, перемежающаяся феней и матом, пробросы типа «Отец правду искал, а ты там что-то имитируешь», желание поведать миру скрипучим голосом все и сразу про Анатолия Василевича — по сути, все это становится лирическим центром спектакля, золотой его серединой в прямом и переносном смысле. Может, потому, что это недавнее, а может, потому, что ее-то, Скегиной, память об Эфросе была живой и яростной, она с этой памятью прошла десятилетия, это было постоянное «я помню».

Сцена из спектакля.
Фото — Александр Иванишин.

Спектакль прекрасен обаянием седобородого Александра Феклистова (Помощник режиссера), сценическим юмором и красотой общей картинки (Мария Трегубова). Все засыпано черным прахом, слева — обгорелая мебель, по сцене пробегает живой кот и порхают живые голуби, живое и мертвое, театральное (которое на самом деле живее кота и голубей) вступают в прямой контакт — как миры в пьесе Уайлдера, единые и не слышащие друг друга…

Посреди спектакля вставным номером идет сцена из последнего (неосуществленного) спектакля Крымова в ШДИ. И огромный, в два человеческих/актерских роста, Чехов (Павел Дроздов) встречается на каторге с Сонькой Золотой Ручкой (Софья Ивановна Блювштейн, знавшая несколько языков). Он записывает ее монолог, виртуозно сыгранный все той же Смольниковой: фразы Нины, Аркадиной, Треплева и кого-то чеховского еще взболтаны в феерический коктейль и запечатаны фразой «Мое имя на обложке можешь не упоминать». Эксцентрическое сценическое эссе о неисповедимости творческих путей.

В спектакле столько аттракционов, что я не всхлипывала и не вспоминала свое детство, хотя синхронность художественных впечатлений наших с Димой Крымовым абсолютна: я видела не только «Наш городок» Arena Stage, но и «Наш городок» Габриадзе/Туманишвили. И вот уже три дня не «я вспоминаю…», а «я думаю…».

Думаю, что за последние годы я не видела более откровенного и вдохновенного спектакля о неосуществимости себя, своего замысла, своего театра, не видела более лирически отважного спектакля о прекрасном собственном косноязычии и о несовершенстве театра, чем крымовское «Му-Му». Вот там сердце щемило. Потому что все было не впрямую, а через тучу каких-то опосредований. И за всем этим был лирический герой — Дмитрий Крымов. Лирика пряталась и потому была слышна. Всегда ведь — что прячется, то и слышнее.

Во «Все тут» все предъявлено и выговорено: вот я «в трусах и майке», вот я взрослый — в мешковатом свитере. Вот мой дедушка, о котором я ничего не знаю, знаю только, что он был рыбак (дедушка крутит большую блестящую рыбину). А вот бабушка, она пела революционные песни… Битов когда-то писал в том роде, что есть два способа остаться неузнанным: это полная закрытость и полная открытость. Крымов как бы открывается, выводит себя, но прикрывается трюком и театром. И остается неузнанным.

М. Смольникова (Сонька), П. Дроздов (Чехов).
Фото — Александр Иванишин.

У каждого свой «Амаркорд» и свой «Наш городок». У Феллини — как у Феллини, у Тарковского — как в «Зеркале», у Габриадзе — через Борю Гадая. Наш городок Феллини и Тарковского — в пронзительной (вода, брызни на это выспреннее слово!) точности и отважности воспоминаний, восстанавливающих первую реальность. Первая реальность, вытащенная из воспоминаний, становится второй, принимающей форму первой. Вот как-то так. Выговорила. Му-му. Габриадзе превращает себя в птичку, и тем больше здесь становится лирики и поэзии, тем больше авторского «я», тем свободнее его полет в «нашем городке», чем меньше первая реальность обременяет его. Му-му.

Крымов как будто говорит о детстве и о себе, но выбирает «нашим городком» реальность театра. Он впускает туда себя-персонажа и как будто предельно открывается этим alter ego, но в этой открытости (я думаю…) он очень закрыт. В спектакле чемодан с его игрушками оказывается пуст («Где клоун?..»). Думаю, он имел в виду понятный образ исчерпанности детства, а получилось, что мало что сохранилось в чемодане воспоминаний. Или настоящий чемодан с человеческими воспоминаниями стоит на антресолях, а нам вынесли тот, где хранится театр.

Думаю, этот спектакль будет понятен очень небольшому числу театральных людей пожилого возраста, тем, для кого что-то значат имена Эфроса, Крымовой и — что еще сложнее — Скегиной. Узнают ли те, кто помнит Эфроса и Крымову, что-то, кроме того, что они — родители центрального персонажа? Сомневаюсь. А о театре и его прелести и вдохновении узнают много. Почувствуют.

Ведь мы там, где наши истинные желания. И, говоря одно, выговариваем другое. Думаю, что настоящая лирика связана у Дмитрия Крымова с эксцентрической природой театра, которую он знает, чувствует и создает. Она — его первая реальность. Про театр сказано больше, чем про папу и маму, бабушку и дедушку. О них, собственно, ничего и не рассказано. Му-му…

В общем, Крымов — как бы не Гришковец. Согласитесь, мысль богатая и оригинальная. И вторая, не менее богатая: обнажение театра в этом спектакле сильнее обнажения памяти. Все тут, в театре…

Сцена из спектакля.
Фото — Александр Иванишин.