К Дню снятия блокады. О книге Карины Добротворской «Блокадные девочки».

Третьего дня, как всегда поздно, я шла из редакции: Манежная, Дом радио, Малая Садовая. На углу Итальянской строили декорации блокадного Ленинграда, засыпали снегом троллейбус (он вообще-то тут никогда не ходил), ставили противотанковые ежи… И уже сразу на фоне этой «блокады» фотографировались сытые и веселые парочки. Подозреваю, завтра, 27 января, их будет там нереально много, и никто не объяснит им, что фотографироваться в этих «предлагаемых» — почти то же самое, что на фоне каких-нибудь бутафорских печей Бухенвальда, стоящих, впрочем, в реальном концлагере… «А к игре с блокадой мы не готовы — ни в жизни, ни в литературе», — пишет в книжке, о которой я поведу речь, Карина Добротворская. Ничего подобного, на углу Итальянской затевают игру: административный идиотизм, истраченные миллионы, ряженые — и город, и люди…

Потому что подлинность — все дальше и все недоступнее. Мало кто знает, что настоящий блокадный архив — это закрытый Президентский архив, и нам его никогда не откроют, потому что если откроют — нужен будет новый Нюрнбергский процесс о преступлении против человечества. Разные люди в разные годы говорили мне одно и то же: этот архив был открыт лишь однажды — на заре перестройки, в 1989-м М. С. Горбачев пустил туда Серджио Леоне, собиравшегося снять фильм «900 дней» (или «Однажды в Ленинграде»?). Леоне три часа смотрел подлинную, не перлюстрированную блокадную кинохронику (мы же из года в год смотрим одно и то же, отсортированное, не так ли?), и у него случился сердечный приступ. И он умер.

Карина Добротворская.

Но Жданов с его ежедневным пудингом из свежих персиков — и людоедство потерявших человеческий облик женщин-беженок из области (арестовано было около полутора тысяч, расстреляно несколько сотен) — от всего этого, непредставимого в одном пространстве в одно и то же время, можно умереть и не будучи Серджо Леоне…

В общем, я решила провести 70-летие снятия блокады за чтением книжки Карины Добротворской «Блокадные девочки», изданной «Новым издательством» в 2013 году. Почему?

Ну, во-первых, автор знакомый. В конце 80-х — студентка театроведческого, сокурсница Лени Попова, факультетская орхидея, нежная красавица с тихим голосом, тяготеющая к эстетизму. Ее первая статья в нашем журнале называлась «Львица» и была об Иде Рубинштейн. Карина и потом писала в «ПТЖ» http://ptj. spb. ru/author/dobrotvorskaya/, правда, немного: уехала в Москву к новому (после Сережи Добротворского) мужу. И тут возникает «во-вторых»: в Москве она и правда стала «львицей» — в том смысле, что работала и работает в богатых гламурных журналах, названия которых ничего не скажут ни мне, ни разночинным читателям «ПТЖ». Сейчас, например, она — президент и редакционный директор Brand Development Condé Nast International. И что это нам говорит? Ничего. Интернет сообщает, что «эта должность в компании Condé Nast International, издающей во всем мире Vogue, Glamour, Vanity Fair, GQ, AD, Tatler, Allure, Condé Nast Traveller и другие легендарные журналы, вводится впервые. Добротворская будет отвечать за запуск и развитие новых полиграфических и цифровых продуктов для международного издательского дома, в портфеле которого более 120 журналов и 80 сайтов на 26 рынках. «Цель этого назначения — гарантировать высочайшее редакционное качество изданий Condé Nast International в любой точке мира, — заявил Джонатан Ньюхаус, председатель совета директоров и CEO Condé Nast International. — Карина Добротворская сосредоточится на новых продуктах и развивающихся рынках, но она будет также консультировать и поддерживать любые наши бренды на любом рынке».

Ну, и где здесь блокада и ее девочки?

Сама Карина Добротворская прекрасно осознает этот опасный разрыв миров, и на нем, собственно, строит книгу, разворачивая конфликт по всем законам драматургии, согласно базовому образованию.

Завязка действия — «блокадный комплекс» каждого ленинградского ребенка, генная память на голод, фантомные боли и страхи. В предисловии — лирический, изящный зачин о внутреннем побуждении вернуться в Ленинград и записать рассказы блокадных девочек. Взрослых блокадных мемуаров много. В этой книге — несколько воспоминаний о блокаде тех, кто воспринимал происходящее еще бессознательно, тактильно, у кого в сознании она живет на ощущенческом, почти неосмысленном уровне. Это воспоминания о «малом круге» — о семье, квартире, о себе. Без Жданова и Кузнецова.

Дома и квартиры в этих детских воспоминаниях все равно по-петербургски красивы и просторны, поэтому трупы складывают в одну из многочисленных комнат. Но даже дети спокойно переносят смерти близких, потому что «люди все нехорошие, как и само время» (это из блокадного дневника пятнадцатилетней Галины Старшеновой), и каждый в этой блокаде — за себя, и нет сил на переживания, на общность (как это отличается от любимой книжки моего детства — «Три девочки» Е. Верейской, прекрасной, в общем, книжки). Выживают, в основном, коммуналки, а интеллигенция в отдельных квартирах вымирает быстрее. И выживают только те, с кем происходит «чудо», — например, папа с фронта привозит какие-то продукты. Вши, вши, вши — это всеобщее. А уж насчет хлеба — индивидуально: кто-то сушит сухарики, кто-то размачивает свои 125 г. Кто-то считает, что выжил только по воле Господа, кто-то был стойким пионером…

В этих воспоминаниях много одинакового, много разного, но это только нарастание действия. А дальше начинается настоящее развитие конфликта, и это дневник самой Карины о том, как она входила в блокадную тему, читала блокадную литературу, размышляла над книгами Никиты Ломагина и Лидии Гинзбург, записками академика Лихачева (мне тоже они кажутся чуть ли не лучшим свидетельством о блокаде), Владимира Гаврилова, Гранина и Адамовича, Славы Курицына… Короче, как и учили в семинаре по истории театра, Карина изучает источники и делится мыслями о них в этом своем дневнике.

Но думает она о блокаде (и не таит этого) в дорогих ресторанах, за поеданием блюд, названий которых я не запомнила, да они ничего и не скажут нашему читателю-разночинцу. Она читает блокадные книги на террасе своего дома в Черногории, в Париже и Нью-Йорке, при этом истязая себя диетами, чтобы оставаться красавицей. Ее герои думали только о еде (как бы поесть), она думает о еде (как бы не есть). Истовое голодание для похудения в гламурных широтах — и долгота блокадного голода создают лирико-эксцентрическую фактуру книжки, ее внутреннюю сюжетность, конфликтность. И дело здесь не в понимании своей сытости (у Карины нет проблем — купить квартиру в Париже или на Большой Конюшенной…) и не в желании вернуться в Ленинград, а в некоей достоевской «подпольности» сознания очаровательной матери двух прелестных детей и удачливой журналистки. С талантом психолога (зачем ей психологи и психоаналитики, когда она сама все понимает?) она исследует собственный внутренний ландшафт, и делает это с иронией благополучной московской «львицы» и незащищенностью маленькой девочки, живущей у кинотеатра «Гигант», рядом с которым вешали пленных немцев на глазах у толпы.

На обложке книжки — не блокадные девочки, а маленькая Карина и ее радостные подружки начала 1970-х. Вполне сытые и довольные. Но они все равно блокадные, выросшие в этом городе. И книга эта о них, о себе, это внутренний портрет умного и тонкого человека, рецензирующего театр своей жизни на фоне блокадных декораций, это сеанс психоанализа, потому что написать книгу — это избавиться от блокадного фантома… Следить за этим отважным путешествием очень интересно.