В МДТ наконец—то ввели в эксплуатацию легендарный долгострой. О постановке «Братьев Карамазовых» в собственной инсценировке Льва Додина разнообразные, но равно смутные слухи носились 4 года. Премьера состоялась с четвёртого захода. Идти на неё, пока ковид не прикрыл всю нашу театральную лавочку, совершенно необходимо.

На первый взгляд, впрочем, может показаться непонятным: что тут нужно было репетировать так долго и усердно, невзирая на эпидемию, сокращая «штат» (от едва ли не всей стажёрской группы театра до семи главных персонажей) и меняя амплуа артистов (например, Елизавета Боярская учила роль Грушеньки, а вышла «в люди» Екатериной Ивановной)?

Сцена представляет собой чёрный кабинет. Постановка — в разговорном жанре. Три брата Карамазова, их отец и две главные женщины романа постоянно вместе, чаще всего просто сидят на стульях лицом в зал, один исповедуется — все слушают. Ну, разок стульями пошвыряются, другой — подерутся, третий — станцуют или песню нестройным хором заведут, либо бетховенскую «Оду к радости», либо «Раскинулось море широко». Смотреть как будто особо не на что. Но — не оторваться.

Сценограф Александр Боровский и художник по свету Дамир Исмагилов сделали всё, чтобы взгляд зрителя не разменивался на мелочи жизни. Главное действующее лицо при этом — свет. Он, кажется, выступает в спектакле в самостоятельной роли — вроде стороннего наблюдателя из квантовой физики, внимание которого меняет поведение наблюдаемого объекта.

В самом начале одинокий прожектор под потолком объезжает пустую чёрную сцену, добирается до неподвижно сидящего Алёши Карамазова (Евгений Санников), фокусируется на нём. Алёша начинает шевелиться, меняет монашеское облачение на мирское — но такое же чёрное — пальто и идёт прямо в надвигающуюся на него стену софитов. Проходит сквозь свет. Навстречу из люка в полу подымаются те, к кому он отправлен.

Лев Додин не просто создал из романа Достоевского виртуозный коллаж, комбинируя реплики и «коронные речи» безотносительно их авторства, но и вывел хрестоматийных героев в неожиданном свете.

Отец семейства Фёдор Павлович Карамазов — лощёный Игорь Иванов с безупречно белоснежными воротничками и манжетами. Всё его свинство прячется за невнятной булькающей речью и благородным фасадом.

Митя Карамазов (Игорь Черневич) — такой же седой, как отец. Он похож на слишком рано постаревшего, опустившегося люмпен—интеллигента. Вечно полупьяный, совершенно неугомонный, равно готовый к любовным признаниям, восторженному покаянию, внезапному рукоприкладству или беспочвенным фантазиям — персонаж Игоря Черневича намертво приковывает к себе внимание (и наше — зрительское, и всеобщего наперсника Алёши Карамазова, и безжалостных софитов).

Все прочие герои на его фоне кажутся фигурами несколько умозрительными. Да таковыми и являются, пожалуй: всё—то у них от ума, не от сердца. Екатерина Ивановна (Елизавета Боярская) жертвует собой исключительно напоказ — довольно посмотреть, как она развязывает шнурки ботильонов, когда приходит к Дмитрию Карамазову за деньгами для проворовавшегося отца. Грушенька (Екатерина Тарасова) разыгрывает то женщину—вамп, то жертву обстоятельств с самой демонстративной «театральностью».

Иван Карамазов (Станислав Никольский) — местный мелкий чёрт с опасными идеями, улыбочкой—оскалом и сдавленным голосом, и не более того. Он даже с ума сходит в финале эдак походя, пока Екатерина Ивановна по—бытовому отмахивается от него на суде. Эпилептик Смердяков (Олег Рязанцев) — типичный «униженный и оскорблённый», для которого убийство является набором действий, а не поводом для нравственных терзаний: его самоубийства мы отнюдь не видим.

Даже Алёша Карамазов в исполнении Евгения Санникова — красавца крепкого, отнюдь не монашеского телосложения — не кажется вполне живым человеком. Его голос тих, почти всегда бесстрастен. Его суждения тверды. В финале, пройдя обратно в пустоту сквозь стену софитов, сминающую всех Карамазовых с их любовью и мерзостью, он выносит приговор всему миру и себе самому. Суровый, прямо скажем. Нет сомнений, что слова Достоевского здесь произносит не персонаж. Может быть, это говорит тот самый сторонний наблюдатель, персонифицированный в свете.

И уж наверняка — режиссёр.