В Малом драматическом театре состоялась долгожданная премьера спектакля «Братья Карамазовы». Пьесу по мотивам романа Достоевского написал Лев Додин, ему же принадлежит и режиссерское решение.

Наше постмодернистское время нашло полное отражение в этом философском полотне, пронизанном интертекстуальностью: в Алеше Карамазове прорастает князь Мышкин, в Грушеньке — Настасья Филипповна. Слышатся отзвуки «Униженных и оскорбленных», «Дневника писателя». Дмитрий цитирует Марселя Пруста, которому еще только предстоит написать «В поисках утраченного времени».

Постмодернистская игра проявляется и в музыке: редко звучащий лирический романс Александра Гурилева «Моряк» идет в таком бешеном темпе, что не сразу узнается. Хотя романс давно превратился в популярную песню «Раскинулось море широко», которая звучит в спектакле, в том числе и в современном «школьном» варианте. На фоне клокочущего «Моряка» — контрастная сцена: Алеша Карамазов снимает монашескую рясу, складывает ее в баул и идет к людям. Так начинается спектакль. Узнаваемый мотив — «пошлая мелодия жизни», о которой писал Томас Манн, глубоко пронзенный Достоевским. Надбытовая, театральная атмосфера спектакля воссоздает «реализм действительной жизни» Достоевского.

Сценограф Александр Боровский создал пространство, подчеркивающее темперамент мысли Достоевского. Занавес отсутствует, движущаяся стена с множеством неярких световых источников разгораживает собравшихся здесь людей; исчезая, сближает их, но ненадолго и не на радость им. Много стульев, которые задействованы в спектакле, — вот, пожалуй, и все. Художник по свету Дамир Исмагилов создал символическую световую партитуру, подчеркнув атмосферу театральной реальности.

Из многофигурного романа Достоевского Лев Додин выбрал семь персонажей — семейство Карамазовых, включая Смердякова, Катерину Ивановну и Грушеньку, вскрыв на экзистенциальном уровне трагедию людей, «мечущихся между святостью и огнем чувственности», как писал Томас Манн.

В спектакле почти все мизансцены фронтальные; некоторые монологи обращены в зал. Герои распахивают душу, в которой скопились и грязь, и святость. Хаос, который несет в себе карамазовщина, у Додина сочетается с идеей братства. В начале романа Дмитрий цитирует «Оду к радости» Шиллера, венчающую Девятую симфонию Бетховена: «Люди — братья меж собой». В спектакле ее персонажи поют на русском и немецком, выявляя главную идею спектакля.

С первых минут происходящее бьет по нервам. Глава семейства Карамазовых Федор Павлович (Игорь Иванов) — прожженный циник, знающий счет деньгам, сладострастник, потакающий своим низменным страстям. Актер с потрясающей психологической тонкостью создает сложный характер, годящийся в персонажи маркиза де Сада. Но это русский характер, в народе таких зовут охальниками. Игорь Иванов не лишает его своеобразной душевной тонкости. Когда Иван обрушивает на него давно забытую историю с Елизаветой Смердящей, в результате которой появился на свет упырь Смердяков, он молча выслушивает, и на миг что-то похожее на запоздалый стыд, ужас перед своей чудовищной виной мелькает на его лице. Но карамазовщина побеждает. Он не ведает раскаяния. Его сыновья, обладая благородством, несут в себе ген карамазовщины.

Аскетичный интеллектуал Иван (Станислав Никольский) тоже несет в себе этот ген. Его раздвоение, его интеллектуальный бунт — разговор с чертом — заканчивается всего лишь вырвавшемся из него мучительным криком: «Все позволено». И это «позволено» исполняет при осознающем свою роль в этом деянии Иван Смердяков (Олег Рязанцев). Абсолютное и полное воплощение карамазовщины Смердяков — также униженный и оскорбленный. Актер выплескивает в страстном монологе замкнувшегося в своем одиночестве, всеми попираемого и, наконец, взбунтовавшегося человека в той мере понимания, которая ему доступна. Но поступает, как истинный Карамазов.

Унаследовавший от отца страстность натуры Дмитрий (Игорь Черневич) — русский тип, душа которого требует наказания, чтобы потом вкусить сладость покаяния. Такого концептуального решения характера Дмитрия на сцене мы не видели: Игорь Черневич это воплотил с благородным чувством меры. Алеша (Евгений Санников) притягивает внимание естественностью состояния публичного одиночества — он мыслит на сцене, ему нельзя не верить в его поисках Бога.

Катерина Ивановна (Елизавета Боярская) и Грушенька (Екатерина Тарасова) суть две противоположные части женского характера героинь Достоевского. Обе несут мощное эротическое начало, и это важная составляющая спектакля. Того, что Горький называл голобабием, и что мы видим на современной сцене, в спектакле нет. Его пронизывает Эрос — любовь в философии Платона. Катерина Ивановна Боярской интеллигентна, умна, воспитана и красива неброской красотой, которую мы видим на портретах Боровиковского. Эрос в ней живет помимо нее. Ее чрезмерная гордость, роднящая ее с Настасьей Филипповной, — защита от грубого мира. Грушенька Тарасовой — натура страстная, вольная, брошенная в колеса «телеги жизни». Она всем мстит. Красота ее фатальна, гневливость часто набегает на ее лицо. Темперамент актрисы позволил ей создать образ инфернальницы. Дуэтная сцена Елизаветы Боярской и Екатерины Тарасовой — одна из ключевых в спектакле, решенной, как отзвук встречи Настасьи Филипповны и Аглаи. Подобные отзвуки слышны и в других персонажах: в Алеше — Мышкин, в Дмитрии — Раскольников. Постмодернистская эстетика позволила Льву Додину если не объять, то дать почувствовать всего Достоевского.