Три года ждали. В современном театре спектакли столько не живут, а тут — ожидания. Небольшой драматический театр премьеры выпускает редко, зато уж и на пустяки не разменивается. Три года назад был чеховский «Иванов», теперь — «Три сестры».

Эту пьесу давно уже не играют как драму из той, прошлой, навсегда утраченной жизни — воспроизвести манеры, быт, мировоззрение дочерей бригадного генерала столетней давности в редчайших случаях еще возможно, но ценой утраты какого бы то ни было смысла (как это случилось с прелестными «Тремя сестрами» Петра Фоменко).

Все ключи от дорогих роялей потеряны безвозвратно. Но и попытки сделать сестер Прозоровых «ближе к народу» означают обычно лишь банальную вульгаризацию — и смысл ускользает столь же неумолимо (сентиментальных кокоток в платьях с турнюрами, стонущих «в Москву, в Москву!», за последние годы перевидали немало). Эренбург всей этой ерундой не занимается.

В своем спектакле он отвечает на вопросы, которые этой пьесе попросту не осмеливались задавать, — и только в этой отчаянной режиссерской дерзости, пожалуй, и чувствуется движение времени: не спрашивали, потому что казалось, что ответы должны быть уже известны. Современникам автора. Или чеховедам. Или великим постановщикам прошлых лет (неужели чего-то мог не знать Товстоногов?!) А Эренбург вот спросил.

«Отец умер ровно год назад… в твои именины, Ирина…» — наизусть известен текст. Полдень, солнечно, именинный завтрак, приходите вечером, будет пирог. А как же, извините, прошу покорно, день памяти? Первая траурная годовщина? Быть может, сто лет назад в этом именинном завтраке и был благородный стоицизм, но те, о ком чеховские герои так любили пофантазировать на досуге, «те, кто будут жить после», они в такой день сначала пойдут на могилку. И спектакль Льва Эренбурга начинается с возвращения с кладбища. К накрытому столу. То ли поминальному, то ли именинному. В этом и суть.

Эта мучительная двойственность и определяет происходящее в спектакле. Пьют вот, кстати, тоже минимум вдвое больше положенного: за здравие и тут же — на помин души, должно быть. Перерывчик-то и впрямь небольшой.

Или вот вопрос: знают ли герои, что драма их жизни называется «Три сестры»? У Чехова — догадываются: Вершинин недаром говорит: «было три девочки». А был ли мальчик-то? В спектакле НДТ «три сестры» — это, помимо всего прочего, личная драма брата, Андрея Прозорова — Даниил Шигапов, обложенный толщинками, играет нелепого и опасно самолюбивого рохлю, живущего в вечной тени сестер и тоскливо заедающего болезненные комплексы (до того уж неуместен, что Вершинин поначалу принимает его за лакея).

Кстати, и Вершинин (Константин Шелестун) с его коронной фразой «чаю не дают, так давайте хоть пофилософствуем» — неужели и вправду чаю нет? Нет как раз философии, одна сплошная контузия и ее невеселые последствия, а чаю не дают — потому что будет обед, ведь в отличие от «дам былых времен» нынешние любимого человека голодным не отпустят. И счастливая Маша накладывает подполковнику еду из всевозможных мисочек, а подполковник кушает с аппетитом, не упуская приятного случая порассуждать о том, что счастья нет. Вы кушайте, кушайте.

Те же, кто всерьез несчастлив в любви, в спектакле составляют мучительный любовный треугольник. Эренбург мужественно реабилитировал штабс-капитана Соленого (в бесподобном исполнении Вадима Сквирского), бесстрашно спросив автора пьесы: верно ли, что Ирина не знала о дуэли с Тузенбахом? Ее классическое «я знала» здесь — не экстатический самооговор, а прямая улика, но куда важнее, что бесконечная доброта и терпение барона (Кирилл Семин) в каждую минуту спектакля убеждает Ирину: отказать ему — значит совершить нечеловеческую жестокость. Гуманнее убить. И Соленый понимает без слов. Недаром первый поцелуй Ирины и Тузенбаха — с привкусом землицы на губах (цветочек в горшок сажали, перемазались. Поцеловались — и долго отплевывались потом). Смертный привкус — во всем.

Не случайно в самом начале спектакля Ольга (Татьяна Рябоконь), уже изрядно помянувшая, еще не успев войти в дом, с порога воет свое «отец умер…», упрекая всех вокруг, включая и безукоризненно добросердечных господ офицеров, и именинницу Ирину (Мария Семенова), которая, без того живет, стиснув зубы. Хромоножка. (Отсюда семейный ритуал: генеральские дочки выстраиваются в шеренгу, крепко держась друг за дружку, и бодро маршируют «Левой, левой!» — правая у Ирины больная). Хромота — знак глубинного ущерба. Червоточины, обнаруживающей всю тщету «тоски по труде». Не взлететь «белой птице».

Взявший с места в карьер, почти без эмоционального разгона — к высотам отчаяния, страсти и скандала, этот спектакль до конца остается верен режиссерской логике. Эмоциональный накал, столь привычный в спектаклях НДТ (и достигаемый всегда с таким актерским мастерством, что вопрос о вкусе отменяется как безвкусный), — есть порождение этой логики, а никак не «средство к украшению». Истерика (или ее зияющее отсутствие) здесь — еще один аргумент в споре, способ выяснения истины. В самом деле: в сцене расставания Маши с Вершининым женщине, как известно, положено плакать. Боже мой, как же они плачут, наши Маши! Какие шедевры страдания удаются русским актрисам! А вот Маша в спектакле Эренбурга (я видела восхитительную Татьяну Колганову, а у них есть еще не менее восхитительная Ольга Альбанова) очень хотела бы заплакать, но ей трудно, потому что она как раз сходит с ума. И Кулыгин (Сергей Уманов) твердит свое вечное: «Ты Маша, ты — моя жена», потому что Маша уже не знает, что она — Маша.

Текст потревожен редактурой чуть-чуть, про «в Москву!» договорить друг дружке не дают (представить, что туда можно всерьез хотеть, все равно что поверить, будто в порядочном доме чаю нет).

Другая фраза стала ключевой: «ВСЕ делается не по-нашему» — говорит Ольга. В этом спектакле, умном, ироничном, грубоватом, отчетливом до жестокости, беспощадно современном, это самое «все не по-нашему» звучит как экзистенциальный вызов. И музыка, вопреки канону, не играет. Финальный «жизнеутверждающий» монолог Ольга читает как школьный диктант, со всеми знаками препинания. Не сказать нельзя, выговорить — невозможно. «Надо жить, милые сестры». Нельзя отступать от этого текста, нельзя отдать ни запятой. Надо жить. Точка.