Два льва режиссуры, Лев Додин и Лев Эренбург, репетирующие годами (прежние рекорды Додина побиты Эренбургом), совпали во времени и названии премьеры, выпустив почти одновременно в МДТ и НДТ (в Малом и Небольшом драматических театрах) «Трех сестер».

Один, Додин, завершает свою чеховиану: поставлено все, кроме «Иванова», но была «Пьеса без названия». Другой, Эренбург, начавший как раз с неудавшегося «Иванова», заходит на свой «чеховский круг» «Тремя сестрами», к которым Додин пришел в последнюю очередь.

118 лет назад, в ноябре, Чехов писал Суворину: «Я не брошусь, как Гаршин, в пролет лестницы, но и не стану обольщать себя надеждами на лучшее будущее». Эта строчка обнимает собой общие смыслы спектакля Додина. Но только общие — как слово «депрессия», обозначающее совершенно разные состояния, при которых жить невмоготу. Да, герои этих «Трех сестер» не бросаются в пролет лестницы, но и не обольщаются никакими надеждами.

Вообще же это тот редкий случай настоящего, сложного психологического театра, когда спектакль почти невозможно уложить в формулу. С ним нужно прожить три часа, а потом пересмотреть еще и еще, по сути, ощутив себя жителем того дома, фасад которого — голый, холодный, неуютный, точно обгоревший уже в первом акте, — с каждым действием приближается к залу, оставляя у арьера и стол, накрытый белой скатертью, и вообще идею жизни. Спектакль своей простотой резко не нравится любителям театральных фантазий и лихих придумок. Но лично я так утомилась от пустых театральных хлопот, от игр театра с самим собой, что испытываю редкую благодарность спектаклю, позволяющему думать не о своих «выразительных средствах», а о жизни.

Дом Прозоровых — это «дом, в котором я живу», в котором мы живем. Это город, где всегда одинаково зябкое время года и хочется накинуть пальто. Где с самого начала нет надежды на лучшую жизнь (как там писал Чехов опять же Суворину: «У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати. Политики у нас нет, в революцию мы не верим, бога нет, привидений не боимся, а я лично даже смерти и слепоты не боюсь». Помню эти слова с юности, а они все не теряют в нашем Отечестве актуальности).

Это жизнь, где от депрессии спасаемся работой до скорбного бесчувствия (Ирина), где мечтаем крепко заснуть хотя бы от усталости (Тузенбах), где каждый день болит голова (Ольга), и у каждого своя драма. Наташа, например, любит Протопопова не меньше, чем Маша Вершинина, рожает от него детей (она беременна уже в первом акте, держит руки на животе — тут-то Ольга и обращает внимание на знаменитый пояс). И там, за границами сценического действия, у Наташи (Дарья Румянцева) целая жизнь с бесконечными больными слезами.

Додин всегда был физиологом. В «Трех сестрах», как и в «Дяде Ване», физиология решает многое. История Ирины, замечательно сыгранной Елизаветой Боярской, — это история внезапно обнаруженной ею самой страсти к Соленому. И какой это ужас и кошмар — хотеть быть с тем, с кем хотеть быть не должно, кого не любишь и боишься. А поцелуи Тузенбаха неприятны, тут нет телесной тяги. Из этого в том числе складывается драма.

Это жизнь, в общем, без мужиков (как уже было в «Дяде Ване»). Болтлив и только Тузенбах с водянистыми, какими-то незрячими глазами (Сергей Курышев). Ирина подолгу смотрит на него, «а он глядит в пространство». Такой же нечеткий взгляд у кургузого, вечно озабоченного, по-бабьи поджимающего губы Вершинина (Петр Семак). Куском недопеченного теста бродит отталкивающий истерик Андрей (Александр Быковский). Но если раньше в спектаклях Додина физиологизм был предметом смакования, то сейчас, как и у Чехова, он убран в непроговоренное, это лишь одно из «предлагаемых обстоятельств» жизни.

Все в этом спектакле начинается с депрессии первого акта: смерть отца не отступила через год, никто не сияет, просто Ольга (Ирина Тычинина) — учительница и произносит надлежащие слова, а сильная, пасмурная Ирина может на это только иронически ухмыляться сквозь злые слезы. А заканчивается все истериками последнего акта. Между этими состояниями проходит жизнь. Третьего не дано.

Депрессивный поток заставляет некоторых уходить, многих не принимать спектакль, а мне кажется — это очень лирическое, прочувствованное высказывание Додина. Но не о судьбе умирающего МДТ, как написал молодой критик Д.Ренанский на сайте ОpenSpase.ru, исказив и подогнав под свою концепцию реалии спектакля. Это спектакль о том, как мучительно тяжело жить вообще. Здесь ничего не придумано и все узнается.

Но депрессивного осадка после спектакля нет. Выходишь с ощущением радости: актеры искусством своим побеждают энтропию жизни — той, в которой нет ни ближайших, ни отдаленных целей. Буквально, как советовал Карамзин: гармония искусства должна компенсировать дисгармонию окружающей жизни. Компенсирует. Так что будем жить.

«Я любил умных людей, нервность, вежливость, остроумие, а к тому, что люди ковыряли мозоли и что их портянки издавали удушливый запах, я относился так же безразлично, как к тому, что барышни по утрам ходят в папильотках», — писал Чехов Суворину 116 лет назад, ранней весной. Эта строчка с точностью до наоборот обнимает собой содержание яркого, замысловатого спектакля Льва Эренбурга. Ведь в его театре всегда важно, как люди ковыряют мозоли.

При этом в «Трех сестрах» Эренбург вышел из «подвала, похожего на пещеру» (ремарка из поставленной им пьесы «На дне»), в котором жили раньше его герои. Чехов — не писатель «подвалов», у него всегда — дом, есть и мезонины, мансарды, это разные «этажи», энергии, смыслы. В «Трех сестрах», если говорить образно, Эренбург входит, наверное, в бельэтаж.

При этом в доме Прозоровых тоже очень низкий потолок, и в комнате со старыми вешалками (такие были в школах), с серыми занавесками и серыми табуретками вокруг длинного стола под белой скатертью наверняка душно. Может, это вообще не дом, а часть казармы — вон и ящики с метками 2-й роты.

Обстановка почему-то напоминает советский быт: сестры сами подтирают пол, да и наследившие гости готовы убрать за собой, а уж Соленый и свою рубашку пускает на тряпку, помогая Ирине… Сестры одеты по-старинному, а Кулыгин — абсолютно советский учитель в потертом коричневом костюме. Посмотрим на героев с незлой иронией, добавим гротеска и получим мир эренбурговских «Трех сестер».

В «Иванове» Эренбурга физиологизм был явным и разрушительным. В «Сестрах» режиссер как будто укрощает то своеволие, благодаря которому был так мил многим. Это вовсе не отменяет этюдного метода, которым «размята» пьеса, но этюды эти более образны и менее однозначны, они представляют не состояния, как бывало раньше, а отношения, долгий этюд превращается в развивающуюся метафору.

Конечно, Эренбург — друг парадоксов, всегда придумывающий небывалые варианты. Кажется, в Чехове было уже все, ан нет, Ирина не была инвалидом. Что это дает, какие смыслы приращивает? Да, собственно, никаких (кроме другого качества ее «тоски по труду»). Но запоминается эта бледная анемичная хромоножка с палкой Ирина (Мария Семенова). Только приложив к груди Бобика, она издает стон проснувшегося желания жизни.

Болели ли зубы у Соленого? Этот вопрос тоже никогда не стоял, поэтому у Соленого — Вадима Сквирского зуб болит, и он с кровью выдирает его в третьем акте, а Андрей (Даниил Шигапов) отсасывает из груди кормящей Наташи излишки молока и сплевывает их в стакан. У типичного советского служащего Кулыгина (Сергей Уманов) во втором акте романчик с Ольгой (Татьяна Рябоконь), и понятно, по поводу какого такого затянувшегося «педсовета» они хохочут.

Во многих спектаклях в финале обнаруживала себя страсть Ольги к Вершинину, но впервые объяснение Вершинина с Машей происходит между Вершининым и Ольгой, а Маша, в общем, болтается не у дел. Недаром уже в ночном объяснении рослая сильная Маша (Ольга Альбанова) говорит: «Я люблю, люблю его», — делая упор на «Я».

Текст пьесы, конечно, сокращен и перекомпонован, но не радикально. И что? «Три сестры» уже давно превратились в «шум культуры»: их слышишь и не слышишь. Поэтому в финале учительница Ольга диктует чеховский текст как диктант, со знаками препинания: «Будем жить! Знак восклицания. Пройдет время, запятая…»

У Додина все ежатся от холода на улице, на крыльце. Холодная весна, холодная осень. У Эренбурга кутаются в платки дома. Зима.

В МДТ прислуга выносит в финале чашку только-только сваренного для Тузенбаха кофе. Над чашкой тонкий пар.

В НДТ, когда Тузенбах (Кирилл Семин) уходит на дуэль, Ирина начинает уныло молоть кофе. И на финальном монологе она все крутит и крутит рукоятку кофемолки. Все перемелется — кофе будет.

Психологический театр у Додина живет не результативно, это — паутина драматических взаимоотношений, поток, длительность.

Психологические ходы возникают у Эренбурга из потока, из длительности этюдных приспособлений, но возникают наглядно, зримо, результативно.

Депрессия додинских «Сестер» по-своему пафосна.

Эренбург снимает всякий пафос, это нелепая жизнь после депрессии.

Додин говорит как человек, не заботящийся о том, чтобы мы восхитились красотой и свежестью его речи. Не до этого, жизнь бы дожить.

Эренбург, подобно Ольге в финале, диктует текст спектакля, акцентируя знаки препинания. Его речь театрально интонирована, синкопична, энергична, он любуется собственным языком.

Два Льва «Тремя сестрами» дают роскошный материал для обдумывания того, что же сегодня такое психологический театр.