Театр «Приют комедианта» в нынешнем сезоне выглядит весьма энергичным и прямо таки не на шутку расхрабрившимся. Он всерьез намерен бороться с рутиной, шалить, ниспровергать, делать значительные художественные жесты, смелые творческие заявления — и все это совершенно не обращая внимания на вопли ретроградов. В общем, если в нашем городе к концу сезона появится еще хотя бы один эстет, бретер и скандалист — уже хорошо. А если целый театр — и подавно!

Сезон невиданной смелости открылся премьерой спектакля Василия Бархатова «Коварство и любовь» по «мещанской трагедии» Фридриха Шиллера. Бархатов — молодой режиссер, хорошо зарекомендовавший себя в опере, и лишь совсем недавно живо заинтересовавшийся драмой. Причем, натурально, Шиллером и немецкой романтической традицией: он уже ставил в Москве «Разбойников», а после «приютской» премьеры, по слухам, собирается окунуться в «Страдания молодого Вертера» Гете. Это, что и говорить, выбор — причем осмысленный и обаятельный: громокипящая чувствительность немецких романтиков может и впрямь оказаться не чуждой поколению нынешних юных эмо-страдальцев. Объявленная «Приютом» премьера перспективного и амбициозного Василия Бархатова и в самом деле внушала надежды, напоминив классическое: «Молодые люди всегда заодно». А это значит, что разделенные столетиями романтики могли бы при случае поддержать друг друга.

И когда на сцене театра в спектакле по старинной драме привольно расположилась современная звукоаппаратная (шиллеровский скрипач Миллер сменил профессию), а за стеклом высветилось стерильное офисное пространство (там творят свои черные дела сильные мира сего, там же — и будуар леди Мильфорд, и тюремная камера) — то концептуальную шутку режиссера (но в первую очередь — художника Зиновия Марголина) невозможно было не одобрить. Показалось, что в городе и впрямь появился один из тех режиссеров, которых Шиллер ласково называл «молодые люди, впоследствии разбойники». Тут был и стиль, и юмор, и — столь недостающий поколению в целом — размах.

Приятно, что молодой человек учился — а учиться «транспонированию» из одной исторического контекста в другой, слава богу, есть у кого — хоть у Михаэля Тальхаймера (по обыкновению вовсе стирающего приметы времени как несущественные), хоть у База Лурмана (действующему наоборот: стволы системы «Sword» в его «Ромео и Джульетте» непревзойденны). Бархатов прилежнее учился как раз у Лурмана (геометрия Тальхаймера — это в старших классах) — в его спектакле полно забавных самоценных шуток: в сцене урока фехтования (прямо в офисе, зато во всей спортивной экипировке) синхронные уколы начальственного клинка и сарказма сопровождаются вспышкой красной лампочки (материализуя формулу «словесная дуэль»), а любовный монолог — точнее сингл — пылкого Фердинанда, записываемый им в студии Миллера, юноша предваряет ироническим посвящением: «К Луизе». Бетховен растроган.

Закономерно и то, что президент фон Вальтер (ну был такой придворный титул) стал именоваться «президентом корпорации», родители Луизы оказались комическими двойниками Джона Леннона и Йоко Оно, герцогская фаворитка леди Мильфорд избавилась от «леди» и обернулась пригламуренной потаскушкой «из местных». Отравленный лимонад унизился до отравленной пепси-колы, а роковое письмо — до рокового sms. Юный Фердинанд перестал быть майором (где ему!), а нежная Луиза, оставаясь нежной, кажется, утратила более всех — а именно, центральное место в драме. (У автора пьеса первоначально называлась «Луиза Миллер» — ведь это Луиза была тем самым «новым героем» невиданной дотоле мещанской трагедии, — чья христианская душа возвысилась над низостью и коварством мира.) Собственно, в спектакле Бархатова это место так и осталось вакантным.

Следующий шаг в игре оказался режиссеру, видимо, не по силам. Поднаторевшие в перетаскивании классики в современность немцы-режиссеры никогда не оставляют без внимания авторский текст — делают новые переводы, пишут поверх собственные пьесы, сокращают, обдирая до драматического остова, в общем, вгрызаются. Бархатов же (убравший пару персонажей и вписавший пару реприз) оставил в неприкосновенности практически всю шиллерову высокопарность: «Отец! Дочь твоя снова с тобой!», «добродетель и в рубище должна вызывать благоговение!», «он спугнул золотой сон ее невинности!» — не поручусь за точность цитирования, поскольку бедные актеры в ажитации стремительно бубнили большую часть текста, норовя побыстрее добормотать до опорной режиссерской бирюльки. Ни одна из которых не вырастает в полноценный художественный прием. Старинная песенка о том, что доходящая до ступора актерская растерянность есть свидетельство невозможности романтической риторики в современном мире, может услаждать слух лишь очень юных Вертеров. Они-то слышат ее впервые.

28-летнему режиссеру почти два действия подряд никак не удавалось победить 25-летнего (на момент написания пьесы) драматурга: волей неволей приходилось отрабатывать историю про жестокосердых эгоистов-аристократов (бюрократов и их отпрысков) и беззащитных мещан-бессребренников («дети цветов», что с них взять!). Но в финале режиссер Бархатов применил художественную тактику, до которой романтики двухсотлетней давности додуматься не могли: он закапризничал. Остановил действие (да и к лучшему, все равно концы с концами не сходились никак), вовсе перестал заботится о логике и каком бы то ни было правдоподобии мотивировок, усадил юных влюбленных рядком, предложил им перестать плести околесицу и попросту покончить с собой — легко, мило и с улыбкой на румяных устах. Те с облегчением подчинились. Эта сцена могла выйти еще лучше, не накопи способные молодые артисты Полина Толстун и Илья Дель инерции фальши за весь предыдущий спектакль.

Режиссер обещал, что поставит спектакль о воле молодых людей к суициду. Ну что ж, Бархатов сказал — Бархатов сделал. Пракически любая пьеса в его интерпретации, с применением столь небрежно отобранных художественных средств, могла закончится сценой самоубийства влюбленных. Хоть «Вишневый сад», хоть «Скупой», хоть «Три поросенка». Юношеский максимализм по версии Бархатова таков, что что бы ни происходило в мире (госчиновники плетут интриги, вишневый сад продают или волк крышу с домика сдувает) — это в равной мере оскорбляет чувстительные юные души, так что им ничего иного не остается, кроме как уединиться и напиться отравленного лимонаду.

Все вышесказанное означает лишь, что творение Василия Бархатова в точности отвечает многим современным критериям молодости: этот спектакль глуповато-задирист, крайне растерян, непоследователен, самовлюблен и, без сомнения, зачахнет без всеобщего внимания.

Розовые щеки и мировая скорбь прилагаются.