16 ноября 2017 года мы отмечаем юбилей Инны Натановны Соловьевой.

Я училась на первом театроведческом курсе, который она набрала в ГИТИСе в 1983-м, — и до сих пор думаю, что это был лучший курс и лучшая высшая школа из всех возможных. Мы все, поступившие по конкурсу с каким-то астрономическим по сегодняшним меркам проходным баллом, знали, что нам немыслимо повезло.

Ощущение того везения не покидало меня на протяжении всех пяти лет в ГИТИСе — и сегодня оно, кстати, по-прежнему со мной.

Почему нам всем было очевидно, что учиться театральной критике у И. Н. — это счастливый билет? К моменту поступления я совершенно точно не читала ни одной ее рецензии на премьеру, она писала их нечасто и нерегулярно. Если мы что-то и читали (идти на собеседование к мастеру курса нужно подготовившись), то небольшую книжку «14 сеансов» — написанные ею и Верой Шитовой портреты европейских и американских фильмов. Некоторые из этих портретов я помню до сих пор, но это были кинорецензии. Ее погруженность в историю МХТ нам тогда мало о чем говорила, мы скакали от Софокла до Брехта даже не за 40 театральных вечеров, а за несколько часов — и плохо представляли себе, из чего может состоять история театра и что там еще исследовать, если есть год открытия, список постановок и несколько томов актерских воспоминаний с фотографиями.

Задним числом я думаю, что есть какая-то сказочная, но закономерная несообразность в том, что за все пять лет мы не услышали от нее ни одной лекции по истории театра — ни на отдельные темы, ни циклом — ни об МХТ, ни о студиях, ни о Станиславском, ни о Чехове, ни об Антоне, ни о Михаиле. Тогда нам в голову не приходило, как это нелепо.

На самом деле на все есть свои причины и своя логика. Думаю, Инне Натановне не хотелось быть лектором — и наше везение в том, что ни институт, ни она сама не стали эту заведомую нелепость исправлять.

Зато мы на пять лет оказались в ситуации, когда два раза в неделю нам наглядно демонстрировали, что значит думать о театре в режиме реального времени, или, как сегодня сказали бы, — онлайн. Два раза в неделю мы собирались на разговоры о спектаклях — плохих, хороших, выдающихся и ужасных. Инна Натановна никогда не отгораживалась от нас заранее заготовленными соображениями, темами или тезисами, чем-то, что она сама с собою уже обсудила и утвердила. Мы видели, как мысль вяжется, складывается и умножается. Как у главного рассуждения появляется ответвление, второстепенное, но срочное, — обрастает подробностями, меняет главную мысль и потом снова исчезает в периферийных закоулках сюжета. Как соображение, навеянное злобой дня, преображается в историческом контексте. Как вообще подключается и отключается исторический материал. Как суждение, казавшееся бесспорным, под влиянием не дискуссии, а своего собственного движения опровергает само себя. Мы видели, что думать о театре, писать о театре и говорить о театре — ничуть не менее увлекательно, чем ходить в театр, а часто — гораздо более увлекательно. То, что на семинарах она говорила наравне со студентами, означало в первую очередь, что студентам приходилось стараться говорить наравне с ней. Это породило волну бессознательных подражаний — и многие из нас научились более или менее воспроизводить ее манеру говорить, но никто — ее способ рассуждать о предмете. В лучшем случае мы усвоили, что попытка разглядеть объем даже самого плоского театрального события — это попытка стоящая. Даже если в финале придется признать, что объем был вымышленным, — голове и ногам полезно совершать более длинные пробежки.

Конечно, все мы были тогда страшно заняты собой — и никто из нас не задавался вопросом, а зачем мы были ей? Я ответа, кстати, так до сих пор и не знаю, хотя мне кажется, что мы несколько раз заводили об этом разговор. Я не думаю, что у Инны Натановны был какой-то, как сейчас говорят, «план на игру» — у нее не было цели сделать из нас кого-то или что-то определенное. Но ей было с нами интересно. И ощущение этого живого, очень реального интереса на протяжении всех пяти лет я тоже отлично помню. Я думаю, что мы часто очень раздражали, злили и смешили нашего мастера курса. Но скучно ей с нами, кажется, не было. И это, если честно, тоже в большей степени не наша заслуга, а ее: как и в своих исторических героях, как и в фигурах современного театра, она видела в нас и объем, и возможности, и контекст, и индивидуальную тему. И это ощущение того, что сидящий напротив тебя человек воспринимает тебя не проще, а сложнее, чем ты себя сам ощущаешь, осталось, вероятно, одним из самых важных и нужных опытов в моей жизни. Не только театроведческой. Просто в жизни.

Я надеюсь, что мы не слишком сильно разочаровали ее за прошедшие 34 года. Лично мне по-прежнему необычайно интересно все, что она думает, говорит и пишет. Это очень редкий случай: с годами уважение и благодарность не заменили собой интерес, а добавились к нему. Все должно становиться сложнее, а не проще — так нас научила Соловьева.

Ольга Федянина, ГИТИС, театроведческий факультет, дневное отделение, 1983–1988

ЮБИЛЕЙНОЕ. ВЛЮБЛЕННОЕ

Инна Натановна Соловьева.

Кто она?

Ученый, который посвятил свою жизнь изучению русского театра.

Автор великих книг. Легендарный критик. По ее текстам можно изучать не только театр, про который она пишет, но время. Несколько эпох: с шестидесятых до начала двухтысячных. Руководитель мастерской по театральной критике в ГИТИСе, выпустивший четыре курса.

Какая она?

Неукротимая, пугающая, непримиримая, принципиальная, всезнающая, дотошная, несгибаемая, неудобная, яростная, щедрая, смешливая, любопытная, сомневающаяся, любящая, понимающая, внимательная, помогающая, тихая. Инна Натановна — как явление природы, к которому невозможно привыкнуть. Буря — это всегда шок. Соловьева — это всегда шок, даже если сегодня она кротка, как летнее озеро. К встрече с ней невозможно подготовиться. Никакой прошлый опыт общения не работает. Она всегда — сейчас, сию минуту, здесь и про тебя. От нее не получается закрыться, сделать вид, что не слышал или не понял. Ее невозможно не учитывать. Соловьева вносит, проявляет смысл — в судьбах людей, в спектаклях, в событиях, которые видит, про которые говорит или пишет.
Помимо дара ученого и критика, у Инны Натановны есть дар любви. Она так верит в тех, кого любит, что люди рядом с ней становятся крупнее, занятнее. Рядом с ней хочется жить честнее, работать больше, быть лучше.

Соловьева немыслимо щедра: мысли, факты, идеи, сопоставления, истории, впечатления, темы для диссертаций и докторских, игры, байки, стихи — она делится всем с удовольствием, азартно, зажигается мгновенно и никогда не повторяется. Любит подсказывать, вдохновлять, обогащать, вместе размышлять, искать что-то, что запросто дарит собеседнику, — и потом, забыв, что сама это придумала, восхищаться тем, как здорово это было найдено — в тексте ли, в роли, в спектакле, в театре, в жизни.
Она бесстрашна: о том, как Инна Натановна защищала людей, ходят легенды. О том, как помогала, — тоже. Она умеет быть рядом — поддерживать, успокаивать. Где она — там светло. Соловьева умеет превращать хаос в порядок, мутное — в ясное.

Книги Инны Натановны — как и встречи, общение с ней — это диалог, который делает собеседника умнее, образованнее, талантливее, заставляет быть наблюдательнее, острее. Ее тексты похожи на нее: в них сочетаются огромный, иногда пугающе огромный масштаб ее личности, позволяющий ей писать про своих героев с позиции равного, максимально приближать к читателю в человеческом плане тех великих, о ком она говорит, — и любовь отмечать забавное, вкус, любопытство, страсть к жизни в самых бытовых проявлениях.

Она умеет работать как никто. Самоотверженно, безжалостно по отношению к себе и бережно, любовно по отношению к тому, о чем или о ком рассказывает. Проверяет и перепроверяет себя во всем, даже в том, когда был основан Художественный театр, в историю которого ее имя давно и навсегда вписано. Как и в историю русского театра, про который она размышляет всю свою такую длинную и прекрасную жизнь большого ученого, современником, собеседником и читателем которого нам выпало счастье быть.

Катерина Антонова, ГИТИС, театроведческий факультет, дневное отделение, 1996–2001