Ж. Ануй. «Антигона». БДТ им. Г. Товстоногова. Режиссер Темур Чхеидзе, художник Владимир Куварин

По отношению к спектаклю Темура Чхеидзе легко быть Антигоной — сказать «нет». Сказать «нет» — традиционной эстетике, отсутствию нового театрального языка, а следовательно, новой правды. Здесь слово смыслово, мысль порождает мысль, эмоция — эмоцию, лиризм не прикрыт иронией. Здесь все побуждает думать и говорить о содержании (а оно в «Антигоне» сложно и вариативно до бесконечности). На фоне других, часто замечательных, премьер, где текст становится подтекстом, а все истинно содержательные ряды бессловесны (как в спектакле Клима «Луна для пасынков судьбы»), где лирика отчуждена трюком (как в «Горе от ума» Праудина), — словом, на фоне спектаклей, не нуждающихся в прямой эмоции, «Антигона» может показаться спектаклем архаичным. Здесь не ищут нового, не эпатируют, доверяются тексту выдающегося драматурга, защищены равновесным академизмом, и потому, будучи театроведом — «Антигоной», легко было бы сказать спектаклю «нет».

Если бы сам Темур Чхеидзе не был Антигоной.

М. Лаврова (Антигона), О. Басилашвили (Креон).
Фото Б. Стукалова

Его героиня выполняет свой нравственный долг — похоронить брата. Этому не могут помешать ни открывшееся знание о мерзостях земной жизни Полиника, ни страх смерти, ни любовь к жениху, ни требования государственности. Она верна однажды понятому.

Чхеидзе — тоже. Он держится своих принципов и ставит «шестидесятнические» спектакли, даже если они не приходятся к эстетическому двору. Этому не могут помешать ни знания о новых театральных языках, ни страх быть архаичным, ни требования зала — сделайте нам красиво и нескучно! Чхеидзе верен однажды понятому — эстетике «шестидесятнического» театра (золотой эпохе БДТ и того времени, когда на нашу театральную землю пришел Ануй) и категорическому императиву: он опять ставит спектакль о небе над нами и законе нравственности в нас. Так же как в спектакле «Под вязами», все пространство задника занимает огромное небо.

Под этим небом хочется жить, слушать шум моря и голоса чаек. Хочется встать утром и в теплых лучах южного солнца ступить босой ногой на белые ступени лестницы, ведущей к морю… Антигона появляется в спектакле почти счастливой: выполнив обряд погребения Полиника, она не опустошена, а, напротив, полна жизни. Под этим небом невозможно не жить.

А. Толубеев (Хор).
Фото Б. Стукалова

Под этим небом жить трудно, иногда невозможно.

Древнегреческие боги наказывали людей за грехи, самым страшным из которых был грех гордыни, когда, не веря в предначертанность судьбы, герой посягал на волевое, рациональное определение своей жизни. Самую страшную плату приносил герой, уверовавший в то, что его индивидуальный волевой «подвиг разума» может повернуть судьбу. Отец Антигоны Эдип заплатил сполна.

Спектакли Чхеидзе всегда замешаны на глубинном ощущении христианства. Его «античные» Антигона и Креон не просто смиренны перед Роком и хотят выполнить предначертанный долг. В процессе диалога каждый из них вдруг оказывается перед нравственным выбором (это уже прерогатива христианства) и начинает понимать, что кроме его правды и нравственности существует другая, иная. «Две правды, папаша!» — звучало когда-то с этой же сцены. Что нравственнее: казнить Антигону или, сломав ее душу, открыв ей мерзости бытия, оставить жить в грязном мире? Что нравственнее: умереть, исполнив долг, или остаться жить, рожать детей, любить, продолжать жизнь? Похоронить Полиника и умереть — нравственный императив Антигоны, уравненный в трагических правах с другим: казнить Антигону — не государственный, но нравственный долг и судьба Креона, пытающегося навести в Фивах хоть какой-то порядок. Он «первый раб» перед законом, им самим над собой поставленным…

М. Старых (Эвридика).
Фото Б. Стукалова

Не в этих ли размышлениях о нравственности личной и общей, о выборе и покорности проводит нынче время каждый из нас? Не этим ли мучаемся, выбираясь каждый день из змеевидного клубка взаимоотношений с собой и эпохой, велящей что-то д е л а т ь? И каждый уже не Антигона, и каждый — не Креон, а оба героя со своими «правдами» сплелись в подсознании каждого.

Может быть, поэтому, придавая сложность спектаклю, Олег Басилашвили с очевидностью играет в Креоне… бывшую Антигону. Да, да, он был такой же… таким же. Потому и плачет, обнимая девочку, потому, уговаривая Антигону смириться, понимает ее и подспудно желает, чтобы — не смирилась, не сказала «да», не стала им. Когда в один из моментов она, проплакавшись и по-детски вздохнув после слез, говорит: «Пойду в свою комнату», Креон закрывает лицо руками и кричит в отчаянии: и эта девочка сломилась перед логикой жизни.

У нее — миссия, и у него — миссия. Ни один из них не руководствуется постулатами обыденного сознания, каждого ведет высший долг. «Делать нужно то, что в твоих силах», — говорит Креон. Это могла бы сказать и Антигона. И оба делают то, что выше их сил.

Самые щемящие моменты спектакля связаны как раз с теми сценами, где Антигона по-детски успокаивается, доверчиво прижимается к дяде, способному принять на себя «взрослую» ответственность за «роковой сюжет», — и решает жить. Господи, как хорошо забыть про свой категорический долг (тем более она уже его выполнила — посыпала тело брата землей). Боже, как это на самом деле прекрасно — ни за что не отвечать (или хотя бы не отвечать за все), почувствовать себя частным человеком, не думать о миссии, не напрягаться свыше всякой меры! Это почти блаженство! Просто жить, любить, не приносить жертвы. Жертвы непродуктивны и на самом деле никому не нужны. По сути, безнравственно приносить в жертву не только другого, но и себя: жертвуя собой, ты оставляешь виноватыми в своей жертвенности других. Например, дядю. Креона.

Но где она, мера сил? И не определяет ли ее кто-то свыше?..

М. Лаврова (Антигона), А. Петров (Гемон).
Фото Б. Стукалова

С самого начала на шее Антигоны тонкий шарф — удавка. В финале она повесится на нем, но петля накинута с первых секунд.

До сих пор их с Креоном по-родственному объединяла безысходность общей судьбы под фиванским небом. Нравственная догма порождает антагонизм. В осуждении Креона Антигона — Лаврова становится безобразной, визгливой, жесткой. Любовь к Гемону делала ее мягкой и мудрой. Бескомпромиссный долг заостряет черты, огрубляет интонации. «Я здесь не для того, чтобы понимать. Я здесь для того, чтобы сказать вам „нет“ и умереть!» Для Антигоны отмена ее казни — пожизненная казнь.

Для Креона пожизненная казнь — если Антигона согласится с этой отменой. Порой кажется, он завидует ей: умереть молодым и чистым легче, чем смириться с судьбой государственного чернорабочего и всю жизнь делать дело, которое не имеешь права поручить другому, если ты делаешь его честнее. Это «крест» античного властителя Креона. Порой кажется, он так устал, что жаждет развязки: пусть скорее погибнут те, кому в прологе начертано умереть. С этой минуты и ему останется меньше. «Скорбное небесчувствие» Креона затянулось. Пора, пора… Но с Роком не поспоришь — приходится жить…

На весы драматического действия поставлены знание жизни — и чувство жизни под этим теплым небом. Они несовместимы. Знание умертвляет жизнь, умножает скорбь. И зачем тогда опыт?.. Антигоне нужны ответы на все вопросы. Получив их, теряешь возможность жизни.

Мне нравится, как играет Антигону Мария Лаврова (а ведь сколько скептических сомнений витало в театральном воздухе, пока спектакль репетировался! Лаврова? Да вы что! Лаврова…). Вообще надо сказать, последний кацмановский курс, при выпуске не выглядевший столь победительно и блестяще, как предыдущие кацмановско-додинские курсы («братьев и сестер» и «звезд»), набрал силу. Силу Школы, заложенной в основание. Теперь они «вошли в возраст» — и М. Солопченко, и И. Латышев, и Д. Бульба, и М. Лаврова. В Антигоне актриса не фальшивит, не пропускает содержательных мгновений роли, она подробно и искренне отдается полету действенных «качелей», так виртуозно раскачивающихся драматургическим мастерством Ануя и режиссерским — Чхеидзе. Только-только мы начинаем понимать ее правду, как правда Креона подбрасывает Антигону вверх или, напротив, опускает книзу. Только-только мы начинаем сопереживать креоновой драме, как пружина, уже прижатая внутри Антигоны, резко распрямляется — и она начинает новый круг борьбы за «закон нравственности, который внутри нас» .

Тем более, в спектакле есть и другой камертон — безумная Эвридика, придуманная Темуром Чхеидзе и Мариной Старых. Фигура, усложняющая действие, лишающая его договоренности. С ней связана в спектакле тайна.

… Креон кормит ее с ложечки, заботливо и приговоренно. Он обращается к ней с немым вопросом, когда решает рассказать Антигоне о ее преступных и отвратительных братьях. Есть подозрение, что тихое безумие Эвридики — одно из преступлений семьи. Ее изнасиловали? Напугали? Заставили замолчать навек? Так или иначе, она стала жертвой этой жизни. Каких сил стоило Креону не мстить? Каких сил стоит ей заставить его смириться? Чего стоит ему видеть бесконечно молчащую жену с вязанием в руках? Тихие звуки рояля сопровождают ее «потустороннюю» жизнь. Здесь тоже нечто, пришедше из христианства: юродивым, «тронутым», убогим всегда была ведома высшая мудрость знания.

Правда бескомпромиссной молодости.

Правда безнадежного знания жизни.

Правда молчания обо всем.

«Три правды, папаша!»

Спектакль был бы публицистикой или эпосом, если бы подспудно и мягко Чхеидзе не ввел бы в структуру каждого образа и тот опыт, который так или иначе несут с собой актеры БДТ, и тот их имидж, который как бы общеизвестен. Олег Басилашвили явно играет в Креоне собственное, «кремлевское», личное, реальное знание тех эмоций, что испытывает человек, взявший на себя работу «быть»: депутатом… президентом. Андрей Толубеев — Хор, глава, организующий действие, — словно ведет конференцию СТД, а разговаривая с мальчиком — Вестником, иронически имитирует свои педагогические отношения со студентами… А кто такая в БДТ Мария Лаврова (Антигона)? Она тоже до некоторой степени «дочка царя», и, полагаю, дебаты о законе, который пишется прежде всего для царствующих особ, ей не безразличны.

Да и сам Чхеидзе — «Антигона», знает о себе это.

«Ничего не знать — вот что было бы лучше всего…»

А как тогда быть с законом нравственности в нас?

«Тяжелый выдался день… — говорит в финале Креон. — Хорошо должно быть уснуть…» Тяжелый выдался век. Тяжелое тысячелетие. Не уснуть никому. Останься Антигона жива, она бы тоже стала страдать бессонницей знания, как Креон. «Мы все смертельно ранены», — звучит в спектакле. Но «трагедия успокаивает». Так говорит Хор.

Пятьдесят лет назад Ануй не предусмотрел только еще одного, самого трагического, варианта: сказать «нет» — и не умереть. Жить.