Спектакль «Ваш Гоголь» Валерия Фокина, по-своему, итоговый. В то же время нет сомнения, режиссёр будет возвращаться к Гоголю не раз. Сделано много, но интерес к автору «Женитьбы» у Фокина болезненный. Смотрят они друг на друга уже более сорока лет — кто кого переглядит. Можно было закруглить отношения с классиком помпезным представлением часов на пять: этакий монтаж-антология с биографическими врезками. Банально, но солидно. Фокин предпочел спектакль для малой сцены всего на час. Что это? Новый эскиз к масштабному полотну? Объяснение с Гоголем? Наверно, и то, и другое.

Не похоже ни на «Ревизора», ни на «Женитьбу» в той же Александринке, тем более, далеко от антрепризных «Старосветских помещиков». Гротескные ассоциации, гиньольный шок. Посудите сами, входите вы в комнатёнку под крышей. «Ни звука! -предупреждают капельдинеры, — малейшая вибрация, и всё нарушится». Втискиваетесь на цыпочках, а он уже лежит на сером помосте. В исподнем! Гоголь! Вы присаживаетесь рядом. Хочется потрогать и страшно. Когда театр насладился страданием пятидесяти зрителей, труп медленно поднимается, словно Панночка в гробу из «Вия».

Потом пошло распадение единого тела на известные гоголевские личины. Первая часть композиции знакомит нас с Гоголем петербуржцем, украинцем, а также италоманом. Начинает, естественно, мертвец-петербуржец (Игорь Волков). Ощущение вечной мерзлоты, пронизывающей его тело, рождается от холодной красоты любимого города. Надо бы согреться. На заледенелого наваливают шерстяные шали, шубы. Отчасти это напоминает фокинскую «Шинель», где малюсенькая Марина Неёлова, душа Башмачкина, существовала в огромной шинелище.

Могучему нужны гигантские куклы — Фокину карлики. Маленькие человечки гуляют под зонтиками (всегда в проклятущем городе ледяной дождь!) среди стерильно аккуратных макетов домов. Под издевательский текст из очерка «Москва и Петербург». Во всём этом есть восхищение и раздражение не только хохла Гоголя. И москвича Фокина, привыкшего к иной атмосфере. Раздражение, кроме того, людей театральных по поводу водевильного, бессмысленного «Ревизора», в котором щеголял еще Дюр и партнёры. В этом же, кстати, здании. Старички и старушки произносят нарочито неестественно реплики Хлестакова, Марии Антоновны, Анны Антоновны. Ах, как это далеко! Ах, как это близко!

Вы думаете, Украина привлекательнее? Конечно, Гоголь Александра Поламишева молод, весел, поëт по-малороссийски. Не то, что старый, больной, измученный Гоголь Игоря Волкова. Однако никаких «чудных Днепров» вы в Александринке не найдете. Раскроется арочка, приглашающая не то в печь Бабы-яги, не то в печь крематория. А за ней, в коридоре-трубе на гигантских колосьях сидят малосимпатичные гигантские стрекозы и шуршат, уничтожая, подобно саранче, наш законный урожай. В лесу колосьев блуждают маленькие человечки с сачками. Кого они ловят? Стрекоз? Или наши души?

Ничто умирающего Гоголя-италомана не радует. Даже красавица Аннунциата, героиня очерка «Рим». Её нет в спектакле. И Рима нет. От величественного Рима Фокин хитрëхонько сворачивает в «прекрасно умирающую» Венецию, где «освистывают гроб покойника» и шастают чёрные, траурные гондолы. На карнавале венецианцы крутят мрачными масками-клювами — баутами — их так любил Мейерхольд, создатель «Маскарада». Казалось бы, начался праздник с обильной едой, пиццей, макаронами, пармезаном. Чем не начало оперетты «Ночь в Венеции» Штрауса с весёлым поваром Паппагодой? Но и вкусная еда, до неё был так охоч Гоголь, выливается в скатологию, в торжественный вынос и унос горшка. Опять привет Мейерхольду (известный эпизод с горшком Императора из «Земли дыбом»).

Всë-таки центральная часть спектакля — трагический монолог Гоголя (текст «Авторской исповеди»). Здесь явственнее слышится и голос Фокина. Имидж Фокина: подтянутый, спортивный человек, умеющий жёстко делать дело во времени и в пространстве. Для обывателя Гоголь тоже удачлив, хотя и странен. Даже Сухово-Кобылин, который должен бы уловить суть Гоголя, вспоминал о нём, как о «великом комике». А Гоголя раздирало, убивало сознание мучительного несоответствия между масштабом поставленных задач и ощущением недостижимости идеала. Контраст между высоким и низким очень важен. Отсюда и обилие низкорослых персонажей в спектакле.

Где же «высокое»? Гоголь страдающий получился у Игоря Волкова значительным. Традиционный персонаж Волкова — человек ëрничающий, насмешливый, развинченный. Этот, поначалу ни в чём на Гоголя не похожий, — заторможен, с неподвижным лицом, глухим голосом. Никакой суеты, легкомыслия, неврастении. Карлики-врачи, медсëстры его буквально «ломают». Очевидно, Фокин исходил из фразы «Авторской исповеди»: «Над живым телом ещё живущего человека производилась такая страшная анатомия, от которой бросает в холодный пот даже и того, кто одарен крепким сложением». Гоголь, конечно, имел в виду своих критиков — кто от них не приходит в ужас? Волкову удалось передать это ощущение «холодного пота», душевной и физической маеты.

А где же знаменитый проборчик, птичий нос? И проборчик появляется на какой-то момент. Парики, усы, соответствующие возрасту, натягивают, приклеивают двум Гоголям те же паталогоанатомы-гримёры. Но всë это внешнее, необязательное. Скоро парики снова исчезают. Наше представление о Гоголе часто поверхностное. В постановке осколочные расхожие ассоциации сталкиваются с подлинно-драматичным Гоголем. Лики Гоголя множатся и ассимилируются. О переживаниях автора «Мёртвых душ» говорит «старый» Гоголь, но сжигает второй том молодой.

Гоголь постоянно «приходит» к нам, напоминает о себе, перешагивая через юбилеи, их не замечая. Гоголь ускользает о нас, выбирается на свежий воздух, подальше от мертвецкой. Как выясняется, на балкон Александринки. Кто его ждёт? Птица-тройка Россия? Мёртвые скульптурные кони?

Финал эффектный, неожиданный, хотя и не парадный. Но почему-то запоминается не он, а большой бюст Пушкина в арочке-крематории. С Пушкиным Гоголь ведёт постоянный тяжёлый загробный диалог. Увы, бюст отодвигается куда-то в дымке. Разумеется, взгляд на Пушкина, как на творца гармоничного прост и неточен. И всё же он — учитель, забравший с собой «пленительные тайны», которые нам не дано разгадать. Впрочем, Гоголь каждый раз пытается…