Последние дни великого русского писателя в интерпретации Валерия Фокина стали событием европейского театрального торжества.

Петербург в середине апреля стал площадкой главного театрального события в Европе. В России впервые вручена Европейская театральная премия (организатор — театр-фестиваль «Балтийский дом»). Четверть века назад премию учредила Европейская комиссия, она признана самой престижной наградой за достижения в культурной сфере. Лауреатами были Пина Бауш, Питер Брук, Гарольд Пинтер, Роберт Уилсон, Лев Додин. Лауреат 2011 года — живой классик мировой режиссуры Петер Штайн. Специальная премия оргкомитета деятелям театра, «которые выделяются своей приверженностью европейским идеалам», присуждена Юрию Любимову. Одним из событий российской программы стала премьера спектакля Валерия Фокина на малой сцене Александринского театра.

Зал — черный. На сцене-помосте скорчился человек в белье. Его бьет крупная дрожь. Предсмертная судорога, на которую уже падает свет инобытия, окружена навязчивыми фантомами, погружена в финальные сполохи воображения. В сознание на пороге распада врываются видения, вплывают темы. И первым возникает видение рая: раздвигается арочная стена, за ней — театр-вертеп, пещера чудес, сияет зеленый сад, качаются огромные колосья, торчит тугая головка мака, сюрреалистическая бабочка смыкает и размыкает крылья, мелькают театральные персонажи (блестящая работа сценографа Марии Трегубовой). А потом среди четких, болезненной яркости картин встанет Петербург, призрачный и пышный, заполненный домами-кораблями, толпой черных силуэтов. Блеснет ослепительное итальянское небо и в нем — медленно приближающиеся стервятники с мохнатыми крыльями.

«Ваш Гоголь» называется спектакль. Так Николай Васильевич подписывал свои письма. Но этот Гоголь — уходящий, уже не наш и нам, по сути, мало знакомый; знаток патристики и святоотеческой литературы от Августина Блаженного до Ефрема Сирина, мечтавший уйти в монастырь, поглощенный исповедью и проповедью — и сегодня известен лишь узкому кругу лучших читателей. «Много еще пройдет времени, пока уразумеется вполне все глубокое и строгое значение этого монаха-художника, христианина-сатирика, аскета и юмориста, этого мученика возвышенной мысли и неразрешимой задачи!» — сказал современник классика Анненков — и оказался форменным пророком.

…Бритый человек в вязаном платке, по-бабьи накинутом на голову и плечи, шаркающей походкой двигающийся к горшку, дрожащий, потерянный — это Гоголь. Не фантастический реалист, который дал жизнь новому направлению мировой прозы, не гениальный наблюдатель, из «Шинели» которого вышла русская литература. Сокровенный Гоголь, со своей мучительной тайной — ему посвящен спектакль Фокина.

Текст — фрагменты «Выбранных мест из переписки с друзьями» и писем. Время — последние часы жизни. Сюжет — четки образов, сочиненных постановщиком.

Как известно, Гоголь умер странно. Лег к стене, в сапогах и халате, перестал есть. Странностей, необъяснимостей в его жизни было с избытком. Чего стоит одна невероятная мнительность, порождавшая настоящие хвори: «Решив, что дряхлеет, он в 35 лет стал стариком. Решив, что умирает, — умер».

Причину смерти и современники, и поздние истолкователи ищут в характере. «… Любовь к мистификациям, психоз пораженчества, комплекс неполноценности, связанный с непомерной гордыней и верой в свою миссию. И бегство, как единое лекарство против всех этих болезней». Безжалостно трезвый Мельшиор-Бонне считал смерть последним бегством Гоголя. Андрей Белый формулировал иначе: «Душа стосковалась по Гоголю; Гоголь стосковался по душе своей, но бездна легла между ними…» О расколотости сознания Гоголя много размышляли в Серебряном веке: «Он хотел быть Рафаэлем, а был Босхом». Тщета поисков гармонии ощущалась тем острее, чем религиознее он становился.

Фокин исследует «внутреннего человека», путь, которым Гоголь, «почти сам не ведая как, пришел ко Христу» и на котором он терпит свои не совместимые с жизнью поражения. Не желавший признавать «цветов зла», он только их и писал убедительно. И как ни старался, «цветы добра» во втором томе «Мертвых душ» вышли неживыми. Это и стало крахом. Герой спектакля роняет: «Да что бумажные „Мертвые души“, когда у самого мертвеет душа…».

В гениальной живописи внешних форм упрекали писателя, и режиссер дает этим «внешним формам» подробную суетливую ритуальную жизнь. В спектакле есть прозекторы, есть странные существа с лицами-клювами, есть «врачи» — все они неумолимо делают свое дело, кутают, раздевают, выстукивают, ставят пиявки (в стеклянной банке на сцене висят черные сгустки), пичкают лекарствами — терзают. Другие — искушают, душат изобилием плодов земных, выкликая нараспев: «Фокачча, карпаччо, спагетти, пармиджано»; помост уставят блюдами, фруктами, дичью. В рот Гоголю вложат оливку, он, не в силах разжевать ее, выплюнет. Единственное лицо, помимо бесовщины, крутящейся вокруг, — он сам, молодой и веселый.

Двойник — любимая тема Фокина, и в спектакле Гоголей два. В самом начале над измученным телом сидит некто молодой, во фраке. Опьяненный успехом первых сочинений, он (Александр Поламишев) будет восторженно описывать чудеса Невского, ловко рассекать крошечную сцену на гондоле-роликах, встревоженными глазами следить за двойником; в его руках вспыхнет и сгорит рукопись…

Но «главного» Гоголя, взрослого и умирающего, играет Игорь Волков. Мы видим его на расстоянии шага — испарину на лбу, толчками рождающуюся речь. За предсмертным монологом, за тяжкой физиологией финала — огромное усилие, которое совершает Гоголь, рождающийся в жизнь вечную; трепет этого усилия — из главных ценностей спектакля.

«Аще не умрешь, не оживешь…» — шепчет Гоголь. И вытягивается на помосте. Огромный преувеличенный бюст Пушкина в сиреневом сиянии становится фоном похорон. И чей-то голос звонко произносит: «У Лукоморья дуб зеленый…» (ревностное пристрастие к Пушкину Николай Васильевич, как известно, питал с первого момента знакомства, когда, предваряя своего Хлестакова, велел домашним писать ему на адрес первого поэта).

Тело закидают цветами ядовитой, неестественной яркости. Пышный холм будет расти и расти под странную музыку маленького оркестра, стоящего над покойным. А потом он, разбросав этот холм, встанет. С полуулыбкой на лице отворит окно. На зрителей из-за крупов триумфальной квадриги глянет озаренный закатом город. Гоголь шагнет на крышу и исчезнет в воздухе Петербурга.

Полноправные составляющие спектакля — музыка и свет. Шорох, диссонансные созвучия, пение, шум дождя — тончайшая работа композитора Александра Бакши и сложная интенсивная световая партитура Дамира Исмагилова — дают постановке эффект объемной полифонии.

Валерий Фокин поставил самый короткий свой спектакль, посвященный самой «длинной» внутренней теме. От студенческого «Носа» и до нынешнего часа, недавних «Шинели» и «Женитьбы», Гоголь — неизменный его автор. Работа в Александринском театре началась с репетиций в фойе пятого яруса, где некогда автор читал труппе «Ревизора». Теперь, после восьми лет в театре и шести спектаклей на большой сцене, Фокин поднялся еще выше — в седьмой ярус Александринки, на малую сцену, чтобы, пользуясь свободой лабораторного опыта, поставить свой поклон классику. Открыть и зашифровать свое понимание его драмы.

«Ваш Гоголь» резюмирует отношения с гением и в каком-то смысле подытоживает и самого Фокина на всех его сегодняшних путях. Через Гоголя он намечает и проходит самые болезненные оппозиции собственного мира, исследует важнейшую тему ухода. В часовом спектакле сгущены, как в собрании сочинений, приемы, идущие через многие спектакли Фокина, ставшие знаками и маркерами его театральности.

Но, мастер жесткой формы и отточенной мысли, здесь он целиком в плену своего мастерства. Расчисленность спектакля противоречит иррациональной неприрученной стихии, которую он исследует. Все здесь сведено, продумано — но не хватает некоей неправильности, которая и поворачивает искусство.

Гоголевская фраза «Аще не умрешь, не оживешь…» в чем-то равна знаменитой и часто цитируемой Фокиным формуле Гротовского «Дебют возможен в любом возрасте». Почему не теперь?