В Петербурге в минувшие выходные одну за другой сыграли две премьеры. На Малой сцене худрук Александринского театра Валерий Фокин выпустил 50-минутный спектакль с вызывающим названием «Ваш Гоголь», на большой сцене старейшего русского театра Андрей Могучий поставил спектакль для детей, названный с детским простодушием — «Счастье» (о нем подробнее — в следующем номере «НГ»).

На «Гоголя» список зрителей пока, можно сказать, составляется поименно, всего мест — 49, это даже меньше, чем входило в павильон «Нумера в гостинице города NN», легендарного спектакля Валерия Фокина по гоголевским же «Мертвым душам». В новом спектакле, впрочем, источники — если понадобятся ссылки — придется вылавливать по крупицам: кусочек из «Мертвых душ», строчка из письма, из статьи — поблекший от времени скол. Важнее — если воспользоваться названием мандельштамовской книги «Шум времени» — «гул Гоголя», музыка, за которую, как почти всегда у Фокина отвечает композитор Александр Бакши. Тут — и трагедия, и трагифарс: Гоголь (Игорь Волков) отворачивается, справляет малую нужду, а скрипка тут же ловит и длит журчащую высокую ноту. Ваш Гоголь, наш Гоголь, их Гоголь… Два — как минимум, у самого Гоголя часто двоится: ждали одного ревизора, встретили — другого, достаточно было и одного Бобчинского, а Гоголь ему подсовывает товарища-тезку Добчинского. В спектакле — два Гоголя, которых в один прекрасный момент усаживают рядом и гримируют на глазах у публики, усаженной на деревянные лавки. Парик, усы… Похожи! Еду приносят — все ненастоящее, хотя даже икра красная выглядит как живая. Все — как живое. Может, он — настоящий Гоголь — и отказывался от еды, что не верил в то, что все — настоящее? Вот пиявки в склянке, это видно, живые, страшные. Однако гирудотерапии на сцене Фокин проводить не стал.

Мало сказать, что играют на Малой сцене. Играют на чердаке Александринского театра, окна которого выходят к квадриге, венчающей фасад Александринки, как в Москве — фасад Большого театра. Гоголю, да и Фокину, думается, было бы лучше, если бы за окном была не четверка, а тройка, птица-тройка, Русь, но деваться некуда — герой уходит в инобытие, в пространство света — туда, где зрители видят конский хвост, в общем, четверки в этот момент и не видно, разве что знание мешает: шли в театр, видели, что коней наверху — четыре. Не видели если — все равно знают, там — четыре коня. Вот с этим знанием Фокину приходится бороться, воевать на каждом шагу. Все же все знают. Видят.

Валерий Фокин любит рассказывать эту историю — как на одном из представлений его «Ревизора» из зала пришлось вынести одну зрительницу, которой стало плохо. Накапали ей валокордину, успокоили, она открыла глаза: «Ну, как же так… Ведь Хлестаков — он милый…» А у Фокина Хлестаков — совсем не милый. «Ваш Фокин» — это по идее ответ тем, кто все эти годы спорит с режиссером, пишет жалобы в инстанции — в театре извращают писателя, великого русского классика.

Но это не просто ответ, «их» Гоголь у Фокина сталкивается с «его» Гоголем; Гоголь страдающий, умирающий, каким его играет Игорь Волков, сопротивляется венкам и цветам, впрочем, еще не вынесенным на сцену. Потом, едва он закроет глаза, едва замрет, венки и цветы тут же понесут, тут же погребут под цветами «от верных поклонников таланта» настоящего его, еще почти живого, а по легенде — еще и живого. Спешно несут цветы, хоронят не по-христиански, засыпая не землей, а цветами.

Когда в очередной раз распахивается занавесь и публике открывается вид на блистательный Петербург, и туда устремляются со своими зонтиками, вероятно, герои петербургских повестей, видно же, что дома построены по законам перспективы, и чем дальше, тем мельче и гоголевские «маленькие люди» — превращаются в великанов. В спектакле их и играют маленькие, кажется, отчасти — и те же, которых Фокин занял когда-то в «Нумере…» и где они изображали ночную нечисть, оживающие «мертвые души».

За красоту прямых петербургских улиц, вообще за красоту в спектакле отвечает приглашенная Фокиным молодая выпускница Дмитрия Крымова Мария Трегубова, ее работой можно долго восхищаться, описывая одну картину за другой. Полноту украинского утра, увиденного ребенком, спрятавшимся в траве: стрекозы качают крылышками, усами водит кузнечик — все большое, как в детстве, потом — бледный Петербург, потом еще — Италия, с гондолами и страшноватыми масками… За страшное, за грань между жизнью и смертью, в которой режиссер застает Гоголя, — за это Фокин готов ответить сам. Вот он какой…

Этому спектаклю, думается, не хватило ненависти — нелюбви Фокина к тем, кто «его» Гоголя не принимает и, в общем, агрессивно борется с «его» Гоголем. Если уж «Ваш Гоголь» — так уж надо было, как Маяковский — «Нате!»: «Вам ли, любящим баб да блюда, жизнь отдавать в угоду?! Я лучше в баре б…м буду подавать ананасную воду!» А Фокин как будто не хочет ругаться до конца, оставляя пути к примирению, потому ирония мгновенно перебивается очередным выходом умирающего героя, страдающего, вероятно, не только от болезни, но и от слепой, пустой любви.