60 страниц, 200 тысяч знаков — вот и все, что вместило в себя гениальную поэму Венечки Ерофеева «Москва — Петушки». Чтобы рассказать ее в театре, Андрею Жолдаку понадобилось почти пять часов сценического времени. Согласитесь — контраст разительный.

В переполненном как всегда зале «Балтийского дома» на премьере «Петушков» не раз приходила в голову изобретенная Чеховым банальность: «Краткость — сестра таланта». Не всегда сестра, и не всегда таланта, но здесь уже через два часа хотелось завершить представление громким топаньем ног, устремленных к выходу. Выхода, однако, не было. Нескончаемый полет экстатической режиссерской фантазии, восходящей сразу ко всем образцам постдраматического театра, ни к чему, кроме разнузданного режиссерского эгоизма г-на Жолдака, не вел. Расшифровывать эту простую мысль не стоило бы и вовсе, если бы не грандиозный актер театра Някрошюса Владас Багдонас, сыгравший Венечку, и его мистериальная подружка Ангел (выдающаяся работа Натальи Парашкиной).

Первые 15 минут, наполненных стоном и волнением полиэтиленовых волн, Багдонас бегает по деревянным мосткам, бьет по ним мокрыми полотенцами, обрызгивая лица зрителей (может, тех самых, которые на открытии фестиваля видели тот же его жест в «Отелло» Някрошюса), взбирается к маленькой фанерной избушке над бездной, вновь устремляется вниз. На этот раз в своем не раз манифестированном желании убить плохого актера Жолдак взялся за актера не просто хорошего — выдающегося, и… победил его. Не то чтобы убил, но точно отменил Багдонаса. Магическая сосредоточенность актера и полнота его присутствия на сцене — все те же, его взгляд обжигает и ранит так же, как и во всех его легендарных ролях — от Пиросмани до Тузенбаха и Отелло. И еще нежнее отклик зала — потому что Багдонас играет на прекрасном русском, вызывая чувство дополнительной благодарности за его восхитительный, мощный дар. Да и сама идея пригласить его на эту роль — тоже из разряда провоцирующих и многообещающих. «Может, я играл в бессмертную драму „Отелло, мавр венецианский“? Играл в одиночку и сразу во всех ролях?» — в минуту страшного алкогольного экстаза говорит о себе Венечка. Владас Багдонас — чтобы он ни играл — принадлежит той самой раблезианской, полнокровно-бытийной ветви культуры, с которой был так связан Венедикт Ерофеев.

И все это не работает. Быть может, потому что Венечка — не вполне раблезианский тип, и его соединение с народной стихией в электричках и пивняках, на стройках коммунизма и в сортирах не делает его частью народа — он так и остается один, выпадая из всех пространств и времен.

Но главный парадокс этого спектакля в другом. Такой брутальный и громокипящий Жолдак, вываливающий на сцену все цитаты и общие места невербального театра от Някрошюса до Херманиса и обратно, не может объяснить Багдонасу, что, собственно, он играет. В итоге актер, отдающий всю свою нервную и физическую энергию роли, оказывается вне ее. Персонаж убегает из его могучих объятий — и ясно отчего: его границы оказались не определены. Кто он, Венечка, которого здесь торжественно называют Венедиктом (видимо, в честь20-летия его трагической смерти)? Мрачный певец безвременья, тоскующий по отсутствующему смыслу, дзенский созерцатель выхолощенной жизни на самом ее безнадежном краю — нигде, ни в чем Жолдак не маркирует этого персонажа, оказывается по отношению к нему безразличен.

Единственное, что ему дает Венечка — персонаж ерофеевской поэмы, — это сюрреалистический беспредел наркотически-алкогольного сознания, не ограниченный ничем. «Полное отсутствие всякого смысла — но зато какая мощь», — сказано в «Петушках». Кажется, именно этот эффект хотел произвести Жолдак своим пятичасовым опусом. Но его брутальность и беззастенчивость застряла в энтропии бессмысленности. Поражающая физическая выносливость Владаса Багдонаса в «Отелло» служит накоплению смысла, здесь же нескончаемый физический активизм Багдонаса-Венечки всякий смысл уничтожает.

Между тем есть в этом потоке сюрреалистического кошмара один персонаж и одна актриса, которым удалось спастись от режиссерского садизма. Это Ангел Натальи Парашкиной. Она одна спаслась, ответив безумием на безумие. Ее ангелок-бомж, ангелок-алкаш, ангелок-скоморох оказывается Ангелом всех блаженных и заблудших гениев этой бедной земли. У ее Ангела глаза то лучистые и любящие, то пустые и выпуклые, как у «народа моей страны». Те самые глаза, которые «не продадут». «Ничего не продадут и ничего не купят. Что бы ни случилось с моей страной. В дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий эти глаза не сморгнут. Им все божья роса…» Но она же — Ангел горестных венечкиных песнопений — творит такие чудеса эксцентрического театра, о которых приходилось читать только в книгах. И это тот самый освобождающий и провоцирующий эффект Жолдака, без которого не было бы прекрасной Федры Марии Мироновой и многих других актерских свершений в его в конец распоясавшемся театре.