В рамках ХХ Международного театрального фестиваля «Балтийский дом» состоялась репертуарная премьера «Москва — Петушки» самого театра «Балтийский дом». Украинец Андрей Жолдак выпустил здесь пятичасовую сценическую версию постмодернистской поэмы в прозе Венедикта Ерофеева. Лирический образ Венички отдан на откуп Владасу Багдонасу (Веничка возрастной) и Леониду Алимову (Веничка «моложе и лучше, кажется»). Они препарируют и курируют историю нетривиальных взаимоотношений героя со стихией, с людьми, животными, ангелами и высшими силами.

Сокрушительная антиутопия

Режиссер Жолдак — конечно же, псих. В положительном смысле и в превосходной степени. Он и сам исследует психоделические формы. Взять хотя бы некоторые названия его последних спектаклей: «Медея в городе», «Кармен. Исход», «Москва. Психо», «Жизнь с идиотом», «Сексус»… Его интересует все сущее, натуралистичное, не вполне нормальное, но пуще прочего — человек в пограничном состоянии. У него миллеровские задвиги и диктаторские замашки, мудрость созерцателя и прямота психоаналитика.

Жолдак не всегда приятен. Он может быть и противен. Он со сцены умеет хамить и драться. Он сам — стихия, и жалости не знает, кажется, как и состояния благости. Теперь его почерк, микширующий предметы, предельно яркий звук и свет, пластические и голосовые возможности организма артиста — не броская вычурность ради эпатажа, а отработанный способ выкрутить тебя, как тряпку, но передать нечто действительно важное.

И если недавно некоторые его работы можно было принять за претенциозные корчи, то «Москва — Петушки» — это уже болевая точка, антиутопия и, если угодно, активная жизненная позиция. Тут явственный режиссерский почерк, зрелый театральный язык, детальная визуализация и поэтизация всего бытового и странного, что есть у автора. Голос режиссера Жолдака становится здесь прерывистым, как сбивчивое дыхание. И сразу после премьеры, разумеется, рано говорить, отчего оно у него сбито: торопился? разошелся? бежал? споткнулся? волнуется? увлекся?

«Кирпич» о пяти часах и о двух антрактах, несомненно, должен быть сокращен. Режиссеры вообще-то редко задумываются о том, что ближе к полуночи часть зрителей вынуждена покидать места в зале, будучи привязанной к городскому транспорту. Но маэстро, урежьте марш. Cмотреть «Москву — Петушки» стоит, наверное, не сейчас, не в первые премьерные десять спектаклей, а чуть позже. Этому торнадо нужно немного угомониться.

Пунктиром и всхлипами

У рецензентов, что ходят на «Балтдом» ежедневно как на работу, дыхание тоже сбито. Силы и средства остаются лишь на то, чтобы высказываться репликами — если уж что взволновало.

Итак, действие спектакля «Москва — Петушки», мысленно помещенного в хрупкую систему координат впечатлений, идет по нарастающей. Ощущение, что созерцаешь шедевр, крепнет от часа к часу. Второе действие смешнее и ярче тугодумного первого, третье — крепче и сильнее второго, а все три — сплошь буйство стихии, престранные лабиринты, многослойная ткань, тяжелый гипноз вибрирующего сознания. При этом и есть, где дух перевести, и достаточно моментов, где можно ненароком заскучать. Действие не только затянуто, но и неровно, и нервно, как хитрющая брыкающаяся коза.

Смотрится спектакль какими-то всхлипами — так же, как читается текст Ерофеева, с которым Жолдак обходится своеобычно, но уважительно. Смеешься, сжимаешься, горько тебе, тошно, и вот вдруг — привольно, разгульно, свободно, а потом бабах! — и больно до жути.

Что не меньше, возможно, чем имя и творческая манера режиссера, влечет публику на этот спектакль — исполнитель главной роли литовец Владас Багдонас. Он — евангелие от Някрошюса во плоти. Его актерская гуттаперчевость, умение быть подручным акробата-режиссера расширяет образ затерянного в железнодорожных, жизненных и фантастических путях человека Венички. Багдонас потом явится с рюкзаком и босиком — почти Герострат, потом с бородкой — типа интеллигент-славянофил, потом с окладистой бородой лопатой — почти Лев Толстой, случайно застигнутый нами по пути в народ.

Чучела, ангелы, демоны и повторы

Животный мир здесь — зоологический музей в виде чучела волчицы, что запечатлена воющей на звезды с каким-то крысьим оскалом. И часть парадной залы загородного замка в виде головы убиенного оленя с ветвистыми рогами — чтобы бодаться с врагами. Природа предельно натуралистична и театральна: ветер — воет, а гром — гремит фонограммою, молнии сверкают светохудожественно, а волны накатывают, шурша пленкой в руках артистов миманса.

Ангелы у Ерофеева тихие, нежные, вкрадчивые. Они смущаются, смеются, вздыхают, сокрушаются, опекают. Жолдак же ангелов демонизирует. Ангел у Жолдака — один, русская в абсолюте бой-баба. Этому ангелу отдан на откуп монолог, исполненный в форме частушек и убойных пародий на оперу, из главы «Павлово-Посад — Назарьево» — про то, как «женщине грамотной за Пушкина выбили четыре передних зуба».

Но главное здесь — повторы по нескольку раз кряду. Стучать палкой по мосткам будут до глухоты, лупить мокрым бельем или запрыгивать на закорки — до ноющей поясницы, повторять смешные и дерзкие реплики — до оваций и завываний от смеха в зале.

Текст озвучивают буквально, примитивно: скрип дверей, шорох песка, шум воды, шелест крыл. В добавление к завораживающей энергетике мы видим лабиринты, слои, гипноз. Люди сказали, ангелы осудили — пластически танцовщики выразили, пьяная матросня или работяги охаяли.

И все немедленно выпили.