Трудно найти что-нибудь полярнее спектаклей Льва Додина и Семена Спивака. Мироощущение, пространственное решение, трактовка персонажей — всë противоположно. При том, что обе постановки решены средствами психологического театра. Другие авангардные версии — в ином измерении. Интересно было бы сравнить МДТ и Молодежный. Однако делать этого не стану. В другой раз.

Итак, чеховская пенталогия Додина завершена. Нет лишь «Иванова». Вряд ли в МДТ сыграют когда-нибудь «водевили» Чехова. «Три сестры» — пожалуй, самый трагичный из чеховских опусов Мастера. Атмосфера поминок сохраняется от первой сцены до последней. Спектакль не о любви, не о конкретных судьбах — о вытеснении жизни как таковой. Вытеснении всего тонкого, чувствительного, человечного. Собственно, этот мотив звучит и в пьесе. Вытеснение происходит на разных уровнях: Тузенбаха убивают, Ирина, Вершинин, Чебутыкин отправляются в глушь, заграницу. Стена дома с пустыми окнами-глазницами наезжает на главных героев, пока в финале сестры не уедут вместе со ступенькой вбок, в небытие. Наташа еще не начала свою экспансию, а люди сжались у рампы, словно погорельцы (хотя пожар случится только во втором акте). Сестры и их близкие вытеснены как популяция. Ольга, Маша, Ирина бесплодны. Зато Наташа плодовита. Уже в невестах она беременна. Рассуждения Вершинина, что таких, как сестры, со временем будет 6, 12 и т.д. ни на чем не основаны. Вот Наташ будет 6, 16, 36….

Наташа (Екатерина Клеопина) — самое неожиданное лицо в постановке. Она — 4-я сестра, но в отличие от родных по крови, жизнеспособна. Наташа всегда рядом, возникает в 4-м окне, прислушивается. Вопреки традиции, Наташа — красивая, яркая, хотя есть в ней при очевидной активности, что-то пугающе неподвижное. Глаза навыкате смотрят холодно и оценивающе. В Наташе-Клеопиной скрыт какой-то мистический смысл.

У Маши впечатление, будто Наталья город подожгла. Не исключено. Супруга Андрея, по выражению героини Петрушевской, словно «волк, санитар леса», выбрасывает угасающее. Она действует — «интеллигенты» идут по линии наименьшего сопротивления. В давней работе Юрия Любимова издевались над нянькой «с советской психологией», которая радовалась казенному жилью. Здесь никому в голову не придет смеяться над Анфисой—Татьяной Щуко, чудной, страдальческой фигурой. «Сестра» Лики из «Московского хора», изможденная Анфиса, и, правда, довольна: с казенной квартиры не выгонят.

Пресловутая «некоммуникабельность» чеховских персонажей показана Додиным максимально. Актеры почти не общаются друг с другом. Смотрят в зал, точнее, в темноту зала и туда адресуют свои исповеди, самоприговоры. Никакой уютности, симпатичности нет у Чебутыкина — Александра Завьялова. В нем подчеркнута мнимость, фантомность жизни. Он и по пьесе — вестник смерти. Остается на сцене последним, где-то наверху. С его помощью «музыка жизни» вытесняется до уровня шарманочной опереточной песенки, звучащей из маленьких часов. Шуточное в МДТ превращается в жутковатое. На вращение детского волчка смотрят, словно на атомную бомбу.

Люди «при должности» наиболее апатичны. Безжизненны интонации Тычининой-Ольги, даже в момент возмущения. На этом фоне особенно шоково выглядит эротический эпизод с Кулигиным, когда глубоко затолканное женское "начальницы«-педагога вдруг неумело, бешено прорывается. Тем более, «стертый», вялый Кулигин — Сергей Власов менее кого-либо способен вызвать страсть. «Лихой парень» мэдэтэшной сцены перевоплотился в «Трех сестрах» до неузнаваемости.

Впрочем, не только Кулигин, все мужчины ходят «с опущенными плечами». Безмерно устал от жизни Вершинин — Петр Семак. В первой картине никто не радуется гостю из Москвы, гостю из прошлого. Смотрят с жалостью, как на странное, больное существо. Восторженные свои монологи он произносит, скорее, по инерции, чем по вдохновению. Вспоминается пьеса «Тихая обитель» Е. Поповой, показанная в 1979 г. на сцене МДТ. Автор «Обители» внушала нам мысль о вреде активности для мировой, отечественной истории. Додин, разумеется, по своим соображениям, приходит к той же мысли на новом витке, с новыми мотивациями.

Тихий спектакль. Даже скандалист Соленый в исполнении Игоря Черневича непривычно спокоен и кажется надежным. Может быть, поэтому Ирина на какой-то момент поддается его влюбленности. Правда, с чувством юмора у него напряжëнка. Очень смешно, когда он демонстрирует портреты Лермонтова, чтобы присутствующие обнаружили явное сходство между ним и поэтом.

Подавленность чувств связана с ощущением человека в строю, живущего «по уставу». Один Тузенбах (Сергей Курышев) пытается снять с себя форму, но «бесформие» — тоже смерть. Его любимая Ирина (Елизавета Боярская), напротив, как бы форму одевает. Появилась, пусть, не вдохновляющая, но цель. По наследству от Тузенбаха ей достался портсигар. Долой мечты — надо быть мужчиной. После смерти жениха низкий голос актрисы приобретает еще большую жесткость. Она будет учить детей. Строго, без сантимента. Ольга, директриса, выходит в последнем акте с каракулевой папахой на голове, глядится полковником или генералом.

Только иконописной Маше (Елене Калининой) оставлена нежность, пылкость, пластичность гибнущей птицы (одинокий танец 1-го акта). При словах «жизнь невыносима» она смеется и плачет одновременно. Впрочем, звериный крик-рыдание при расставании с Вершининым — наверно, последний всплеск ее чувств. Калинина играет сильно, с драматической отвагой. За глоток открытой эмоциональности ей устраивают овацию в конце спектакля.

Спектакля, который надо долго осмыслять. Додинские «Три сестры» неожиданны и ожидаемы. В МДТ почти нет «отдельных» постановок. Премьеры складываются в цикл, не обязательно концентрируясь вокруг одного автора. «Три сестры» для меня входят в цикл спектаклей о вытеснении жизни. Этому посвящены «Московский хор», «Варшавская мелодия», «Жизнь и судьба». Но, вероятно, именно «Сестры» ставят в философско-психологической теме точку, доводят ее до трагического предела.