Вскоре после премьеры «Трех сестер» в санкт-петербургском МДТ — Театре Европы на сайте openspaсe.ru рядом с мнением о спектакле А.В.Бартошевича «Свет в конце отчаянья» появилось письмо Алексею Вадимовичу Дмитрия Ренанского. Молодой и талантливый критик выдвинул свою концепцию новых «Трех сестер», которых он счел не художественным, а социокультурным событием. «Сверхсюжет спектакля — капитуляция уходящего в прошлое, но принужденного доживать свой век театрального поколения перед сегодняшним днем, где выключенному из театрального мейнстрима МДТ уготовано лишь место живого памятника самому себе».

Высказывание Ренанского рождало желание: бросить все и оказаться в зале на улице Рубинштейна, чтобы своими глазами убедиться, что там, действительно, находятся «адепты нового, чуждого театру Льва Додина, театрального времени». Но, воля ваша, уважаемый Дмитрий, оказавшись в МДТ, я увидела совсем других адептов (вернее сказать, обычных почитателей Додина и его артистов). Зрители ломятся на премьеру, «Три сестры» идут с переаншлагами, заняты все приставные стулья, а капельдинеры вежливо, но твердо сгоняют многочисленных театральных «зайцев» с чужих мест.

Все же не в успехе у публики дело, а в том, что считать мейнстримом. Да и существует ли он? Ведь бурный поток бесформенных и часто бессмысленных постановок, главной задачей которых является привлечение массового зрителя, не хочется называть «генеральной» линией. Вопрос же о том, что по-настоящему ново, а что безнадежно устарело в искусстве, — совсем непростой.

«Три сестры» — самый аскетичный спектакль Льва Додина. Еще до начала, глянув на сцену, узнаешь почерк художника: это Александр Боровский. Темно-серая стена дома Прозоровых с пустыми проемами окон — основа сценографического решения. Стена незаметно сдвигается с места, постепенно приближаясь к зрителям. Как знаменитый «гамлетовский» занавес Боровского-старшего, она вытесняет героев на авансцену, сокращая пространство их жизни. Режиссер сознательно отказывается от ремарок вроде «на дворе солнечно, весело» (в первом действии), «старый сад… длинная еловая аллея» (в финале). С первого до последнего акта всем героям холодно, зябко. Сестры кутаются в пальто. Действие происходит вне интерьеров. Точно дом не отапливается. Этот прием жизни на юру (на крыльце перед дверью) — принципиален. Сестер тянет из комнат прочь. Так с самого начала создается тревожная, зыбкая атмосфера, материализующая знаменитые слова Маши: «Живешь в таком климате, того и гляди снег пойдет…» Как будто здесь всегда только одно время года, неласковое к человеку.

Именины младшей сестры Ирины (Елизавета Боярская) идут по заведенному ритуалу: Чебутыкин (Александр Завьялов) подарит никому не нужный самовар, Кулыгин (Сергей Власов) — историю гимназии, точно такой же экземпляр он уже вручил свояченице на Пасху. Изначально грустна, измучена Ольга (Ирина Тычинина), тонкая, изящная женщина с большими печальными глазами. Маша (Елена Калинина) похожа на сердитую, хмурую девочку-подростка. Ее мерлехлюндия, кажется, довлеет над всеми тремя сестрами. Монолог Ирины о тоске по труду далек от восторженности, влюбленные офицеры, толкущиеся вокруг младшей сестры, — привыч-ный, надоевший фон.

Будущая родственница Наташа (Екатерина Клеопина) — статная, дородная красавица. Готовящаяся женитьба Андрея (Александр Быковский) — очевидный мезальянс, но «перевернутый»: не будущий профессор и мещанка, а роскошная женщина и пухлый «вечный мальчик», способный лишь пиликать на скрипке и выпиливать деревянные рамочки. Режиссер и актриса легким намеком проясняют ситуацию: Наташа беременна, и предложение Андрея — единственный выход в ее положении. Не случайна купюра в начале второго акта (диалог Наташи и Андрея, когда нужно уговорить мужа отменить ряженых и уплотнить сестер), по сути, этот брак — фикция. Андрей — лицо без прав. Дети Протопопова — Бобик и Софочка — имеют их куда больше. Глаза Наташи сияют от известия горничной: прокатиться на тройке с начальником управы — нечаянная радость, не похожая на привычную версию «стыдного романчика», о котором шушукаются персонажи.

Когда-то Б.И.Зингерман писал, что в чеховских пьесах: «закулисное пространство, о котором упоминают в своих диалогах действующие лица, часто бывает подробнее, чем то, что обозначено ремарками…» То же можно сказать о внесценических персонажах. В спектакле Додина именно внесценические обстоятельства вносят неожиданные краски в знакомый сюжет. На лице впервые появившегося в доме Прозоровых Вершинина (Петр Семак) глубокие царапины (дотрагиваясь до них, герой говорит о том, что его жена — дама нездоровая). «Я бы давно ушел от такой, но он терпит, только жалуется», — говорит Тузенбах (Сергей Курышев) еще до прихода полковника. Режиссер и артист объясняют терпение персонажа очень просто. Вершинин серьезно относится к своему отцовству. Быть может, впервые рассказы о дочерях не тонут в философствованиях: «Когда болеют мои девочки, то мною овладевает тревога и мучает совесть…» А известный монолог о русском человеке с возвышенным образом мыслей, «хватающем так невысоко», Вершинин адресует самому себе.

Отказавшись от многого, что дорого тем, кто помнит пьесу наизусть, режиссер не настаивает на интеллигентности героинь, знающих много лишнего. Когда-то Эймунтас Някрошюс обратил внимание на то, что Ольгу, Машу и Ирину воспитывали денщики. Додинских сестер, по-видимому, воспитывала Анфиса (Татьяна Щуко в этой роли уверенно чувствует себя полноправным членом семьи). Но можно ли кого-то воспитать счастливым?

Какой-то рок, призрак нелюбви преследует этих прелестных женщин. Еще в первой сцене Ольга со страстью проговаривается: «Я бы любила мужа!», обращая свои слова к Маше. И во втором (по Чехову, третьем) акте пытается поцеловать Кулыгина (Сергей Власов) каким-то «птичьим» поцелуем. Сцена смешная и щемящая: старая дева не умеет целоваться, а несчастный, обманутый муж бежит от нее, как черт от ладана. В момент признания в любви Соленого Ирина оказывается в его объятиях. Что это? Бунт женского естества или проверка: «вдруг он — настоящий?». Но все вздор. Соленый (Игорь Черневич) — фигура абсурдная, почти комическая. Его карманы полны портретов Лермонтова: он показывает их окружающим: «Я похож на Лермонтова… как говорят». Счастье здесь возможно лишь «урывочками». Один из самых впечатляющих моментов спектакля: реакция Ольги и Наташи на удаляющихся через зрительный зал Машу и Вершинина. Кажется, они все отдали бы за короткое свидание.

Но и плата за «урывочки» непомерно высока. При расставании не Ольга будет отрывать Машу от Вершинина, а Кулыгин (он был свидетелем душераздирающего прощания). Нелюбимые мужчины Кулыгин и Тузенбах, быть может, самые внимательные, терпеливые, нежные. А что толку? Ключ от запертого рояля утерян. Потому и дуэль для Тузенбаха, каким его играет Сергей Курышев, сродни самоубийству.

В финале на первый план выходит Чебутыкин (Александр Завьялов). Его глаза полны слез. О чем плачет Иван Романович? Он горюет не только о собственной незадавшейся, одинокой жизни. Он жалеет всех персонажей, их разбитые мечты о счастье. Мне кажется, что именно Чебутыкин становится альтер эго режиссера, поставившего несентиментальный, но человечный спектакль.

Критики заметили, что знаменитая «тарарабумбия» впервые обрела слова. Этот городской фольклор был знаком всем, кто жил в старое время. Помню с детства: бабушка напевала: «Тарарабумбия, сижу на тумбе я… Подходит городовой, говорит: пошел домой». Чебутыкин в додинском спектакле продолжает: «и горько плачу я, что мало значу я». Немудрящий текст, но важный по настроению.

В «Трех сестрах» Додина нет уходящего прошлого. Ни в эстетическом, ни в социокультурном смыс-ле. Есть трезвый, печальный взгляд на жизнь, где очень мало любви. А.В.Бартошевич назвал спектакль трагедией. Что остается персонажам? Вместо ответного чувства — чувство долга. «Мы должны только работать и работать», — говорит Вершинин.

Звучит безрадостно. Но почему так взволнован, растроган зал? И, добавлю от себя, критик? Да потому, что именно такой «сострадательный» театр чем дальше, тем больше необходим.