«Три сестры» — дальнейшее постижение Додиным Чехова на новом, глубинном уровне. Спектакль концептуален. Чехов давно провозглашен одним из зачинателей театра абсурда, но на театре, по крайне мере, отечественном эту особенность поэтики Чехова впервые воплотил Лев Додин. Не абсурд, но «чувство абсурда, болезнь духа», о чем рассуждает Альбер Камю в «Мифе о Сизифе. Эссе об абсурде». Камю переосмысляет образ Сизифа, «вечного труженика ада», называя его счастливым, ибо «одной борьбы за вершину достаточно, чтобы заполнить сердце человека».

В наше циничное время с иронией воспринимаются разговоры чеховских персонажей о счастливой жизни через триста лет, о летящих птицах и возгласе «Лишь бы лететь» или же «Человек должен искать веру». В спектаклях возникает неоправданный эротизм, пародийное отношение к персонажам, затушевывая экзистенциальный смысл пьес Чехова. Додин, поставив спектакль по чистейшим законам психологического реалистического театра, создал атмосферу, пропитанную чувством абсурда. Он показал неудовлетворенных жизнью, страдающих людей, вопреки всему стремящихся к вершинам.

Сценография Александра Боровского подчеркивает их бездомность. Двухэтажный дом с зияющими глазницами окон, который то надвигается, то отдаляется от нас. Никакого уюта с накрытым столом и вечно кипящим самоваром, здесь нет цветов, и даже фраза Вершинина, восхищающегося обилием цветов в доме Прозоровых, купирована. Хозяева и гости — обитатели планеты. Здесь не царит веселье, здесь каждый в меру своих сил пытается найти если не смысл, то свое место в жизни.

Сестры — центр этой жизни. Ходят не в их дом, но к ним.

Младшая, Ирина (Елизавета Боярская), — любимица семьи. Молодая актриса проживает за время спектакля целую жизнь. От прелестной, слегка избалованной всеобщей любовью девочки, ожидающей чуда любви, (в нее влюблены не только Тузенбах и Соленый, но Федотик и Родэ), она превращается в холодную, рациональную женщину, твердо решившую воспитать в себе чувство долга. Решение ее бесповоротно, но пока абстрактно. Она видит в нем лишь панацею. Как-то сложится ее жизнь дальше, успокоится ли ее душа, уверовав в труд? Вопрос остается открытым. Она обрекает себя на одиночество. В финале, когда она неумело закуривает, вероятно, первую в жизни папиросу, становится ясно, как хрупка и беззащитна молодость.

Ольга (Ирина Тычинина) -женственная, удивительно трогательная. На ее плечи судьба взвалила тяжелую ношу. Она не отказывается от нее, хотя осознает крах надежды на женское счастье. Можно, конечно, говорить о христианском смирении, но, исходя из концепции спектакля, в такой интерпретации скорее видится ее ответственность. Она сродни пониманию, к которому пришли Нина Заречная, поверившая в свое призвание, и Соня, для которой смысл жизни в труде. У героини Тычининой призвания нет, есть понимание своего места в жизни. В этом ее драма и спасение. Актриса дает объем своей героине, характер которой соткан из множества нюансов.

Маша (Елена Калинина) — в какой-то мере новый взгляд на этот образ, ставший хрестоматийным после трактовки Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой. В Маше -Калининой нет нарочитой, запрограммированной тайны, которую культивируют в себе многие исполнительницы этой роли. Она озорная, и свист у нее озорной. Недаром они пересвистываются с Ириной.

Ее эволюция начинается не сразу, но происходит с удвоенной силой. Ее нельзя назвать счастливой женщиной, но доброта мужа почти примирила ее с судьбой. Загнанный внутрь темперамент пробуждается по мере общения с Вершининым. Она осознает, сколь несчастен ее брак с Кулыгиным. Она, как прорвавшаяся плотина, дает волю своим чувствам — это пик не только ее жизни, ее судьбы. Мощная эмоция, выплескиваемая ею при прощении с Вершининым, кажется, вобрала все несбывшиеся надежды на счастье и ее сестер.

В первые минуты удивляет возраст Тузенбаха и Соленого. Привычно видеть их более молодыми. Однако зрелый Тузенбах (Сергей Курышев) интереснее юного или молодого Тузенбаха. Он романтик, не утративший с годами идеализм. Он инфантилен и простодушен, но в нем есть внутренний стержень, позволивший ему всю жизнь ждать любви, которая обходила его стороной. Любовь оказалась невзаимной, ранящей его сердце, но Тузенбах Курышева не расстается с надеждой, что синяя птица прилетит к нему, так и не узнав, что от прикосновения синяя птица становится красной. Курышев — чеховский актер. Его Платонов и Войницкий — герои другого плана. Но его Тузенбах с неуверенностью и одновременно верой, живущий, подобно истинному романтику в двоемирии, не ординарен. Неординарен и Соленый (Игорь Черневич). Если бы не его странные, раздражающие реплики, Соленый затерялся бы среди гостей Прозоровых. На нем печать невезучести, одиночества, он раним и одновременно смешон и оттого играет роль бретера, которую по своей нелепости и до водит до конца.

Почти все персонажи проходят эволюцию. Необычна трактовка Наташи (Екатерина Клеопина). Она настолько трогательна и прелестна при своем первом появлении, что замечание Ольги по поводу ее туалета кажется лишним. Сцена объяснения любви Андрея (Александр Быковский) поражает своей чистотой. Забываешь, о том, во что совсем скоро превратятся она и Андрей. Это скорее булгаковский Лариосик из «Белой гвардии». С первого взгляда понятно, что профессора в нем могут видеть только обожающие его сестры. Его путь закономерен, как и путь витальной мещанки Наташи, без малейшего усилия отнявшей у него волю к жизни. Жаль, что артист позволяет себе произносить отнюдь не чеховский текст. Защищаясь, он называет сестер старыми девами. Возможно, это современно, но это нарушение стилистики Чехова.

Казалось бы, после Кулыгина, сыгранного В.И. Стржельчиком в знаменитом спектакле Г.А. Товстоногова, трудно добавить новые штрихи в образ. Сергею Власову это удалось, хотя в целом интерпретация этого характера совпадает с Кулыгиным-Стржельчиком. В обоих спектаклях Кулыгин менее всего — человек в футляре. Власов социально заостряет образ Кулыгина, в котором, кроме его беззаветной любви к Маше, зацикленности на формальностях, чувствуется «маленький человек» из ряда Макара Девушкина Достоевского.

Вершинин (Петр Семак) заземлен, несмотря на свои возвышенные речи. Кажется, что жена и две девочки постоянно сопутствуют ему. Парадоксально, что безбытная Маша полюбила его с этой невидимой свитой, но таковы странности любви.

Прекрасна в роли старухи Анфисы Татьяна Щуко! Это ангел-хранитель дома, которого давно уже нет. Действительно, чувство меры — дар богов и больших актеров. Скупыми средствами актриса создает живой характер без шамканья, хромоты и прочих известных приемов.

В спектакле нет эпизодических лиц, все индивидуализированы. Молодые офицеры Родэ (Станислав Никольский) и Федотик (Данила Шевченко) не только с удовольствием посещают Прозоровых, но оба по-юношески бескорыстно влюблены в Ирину. Их отношения с ней полны прелести. В сцене пожара Федотик, танцуя, сообщает, что у него все сгорело. Все — гитара, фотографии, записная книжечка, которую он намеревался подарить Ирине. Но сгорела-то, в сущности, жизнь, это затакт к переводу из города батареи.

Переакцентирована роль Чебутыкина (Александр Завьялов). Это не вечно пьяный заговаривающийся старик, но крепкий, любящий пофилософствовать на людях человек, который за словом в карман не лезет. Он умен, в меру циничен и скрытен во всем, что касается его внутренней жизни. Он раздираем внутренним конфликтом более, что другие: жизнь прожита в одиночестве, конец тоже будет одиноким. Его высказывание «Одним бароном больше, одним — меньше — не все ли равно?» в спектакле воспринимается не как красное словцо, не как сообщение о гибели Тузенбаха, но как приговор себе. Чехов дает этому персонажу небольшие монологи — послания. Их лейтмотив — вопрос, «Может быть, мы не существуем, а нам только кажется, что мы существуем».

Анализируемое Камю чувство абсурда. В таком контексте призыв «В Москву! В Москву!» не беспочвенная мечта, но порыв к вершинам, к которым, так или иначе, стремится человек. В реальной жизни их достигают очень немногие, но мечтают о них многие. Миф утверждает бесполезность и бессмысленность труда Сизифа. История XX века позволила Камю переосмыслить миф и констатировать, что «ноша всегда найдется». Чеховские герои с их чувством абсурда несут свою ношу до конца. Спектакль Льва Додина явил экзистенциальный подход к пьесе Чехова, раскрыв ее философские глубины.