Театр-фестиваль «Балтийский дом» в канун Нового года выпустил премьеру «Осенний марафон», добавив к знакомому названию знаковую приписку «P.S.». Постановка Анатолия Праудина по киносценарию Александра Володина «Горестная жизнь плута» условно разделила зрителей в зале на два лагеря.

Публика, как известно — не дура. Просто одни любят знаменитое кино, другие ценят режиссера Праудина и его жизнь в искусстве. Одни хотят, чтобы зрелище было привычно и узнаваемо, другие — за творческий поиск и новацию. И если советский кинематограф, как правило, работал декларативно «для всех», то Праудин — режиссер непростой, норовистый, и уж никак не культмассовый. Не то чтобы стоит иметь это в виду априори, отправляясь на спектакль, но открытое сознание и не закомплексованное чувство юмора точно не помешают. Вряд ли найдется среди советских людей, тем паче ленинградцев-петербуржцев, человек, который не видел картины Георгия Данелии «Осенний марафон», в котором главные роли исполнили Олег Басилашвили, Наталья Гундарева, Марина Неелова и Евгений Леонов. Зрители премьеры Балтдома первое, что делают — начинают сравнивать спектакль с фильмом. И неправильно делают. Ибо это совершенно разные, самостоятельные произведения искусства.

Начать с того, что времена и нравы на дворе изменились, неспроста же в афише обозначен постскриптум. Если рассуждать грамматически, по правилам филологии, то используется довольно сложное время — «настоящее в прошедшем». Нет ничего бессмысленнее и тягостнее ностальгии, тем более что, по правилам философии, прошлого (как и будущего) не существует, есть только настоящее («здесь и сейчас»).

Иными словами, возвращаясь к спектаклю, Праудин ничего не должен ни нам, ни Данелии, ни Володину. Каждый режиссер сублимируется по-своему, пока еще у нас в стране свобода слова и самовыражения. Вот и в версии Балтдома социальная драма превращена в трагедию абсурда, и решительно смещены акценты. В этом спектакле, в отличие от фильма (раз уж суждено сравнивать), плохо не запутавшемуся мужчине, который не умеет сказать «нет», а запутавшимся женщинам, которым ни «да», ни «нет» не говорят. В кино Бузыкин, несмотря на свои сомнительные подвиги и жалкую изворотливость, вызывал жалость (во многом благодаря безмерной харизме артиста Басилашвили). В спектакле бабы от душевной боли воют, даже вопят, а бегут свой собственный осенний марафон, ставший метафорой, абсолютно все. Спектакль не про одного советского антигероя «из народа» — про народ наш, что плетется рысью как-нибудь, сомневаясь и без цели, из стадного, скорее, чувства. Чувствуя это (или чувствуя Праудина), театр в предпремьерную пору организовал в форме акции забег с участием актеров, занятых в спектакле, и зрителей — дабы причастились.

В фильме типичный питерский интеллигент Бузыкин страдал и метался, сожалел и терзался, в минуты отчаяния приплясывал и норовисто взбрыкивал. В спектакле сей персонаж более напоминает случайно выпущенного из сумасшедшего дома пациента или же собирательный образ соседа по коммуналке: носит треники и майку, и ботинки на нем смотрятся как унылые тапочки, а плащ — как смирительная рубашка. «Отеатраленный» Бузыкин в исполнении Константина Анисимова имеет атрофированную душу и зомбированное сознание.

Праудин довел путаницу в сознании героя до гротеска, «озвучив» поэтом Бродским, бардовской песней и «песнями протеста» группы «Пинк Флойд», и совместно с художником-постановщиком Алексеем Порай-Кошицем напичкал сценическую картинку уморительными театральными условностями, вроде дверей на колесиках, кирпичей, не способных разбить ни одно сердце, как их ни швыряй, и экранов, безжалостно отсекающих личное пространство героев будто бы задернутыми занавесками, из-за которых мы за ними будто бы подглядываем.

И если киношный вариант володинского текста кажется роднее (эпизоды и интонации — наизусть), то театральный — гораздо глубже и интереснее. Абстрагируйтесь и убедитесь: это эксцентричное, но честное прочтение советской классики на театре.