Давно, на самом переходе века ХХ в ХХI однокурсники Григорий Дитятковский и Анатолий Праудин почти одновременно поставили спектакли «Федра» и «Сизиф и камень», на материале древнегреческих мифов формулируя эстетические принципы «театра Дитятковского» и «театра Праудина». Тогда в статье «Петербургского театрального журнала» «Миф-однокурсники-миф» я пыталась понять и определить эти принципы. Дитятковский казался абсолютным эстетом и вел диалог с мировой культурой, а Праудин — этиком, живущим внутри мировой морализаторской традиции и исследующим отношения человека и судьбы в христианском ее понимании.

Прошли почти полтора десятилетия, и снова однокурсники Анатолий Праудин и Григорий Дитятковский почти одновременно поставили спектакли, но теперь уже взаимодействуя с двумя сюжетными мифологемами ХХ века. Праудин выпустил в «Балтийском доме» «Осенний марафон» по володинскому сценарию «Горестная жизнь плута» ( и фильм — миф, и «Бузыкин» — давно нарицательное имя). Дитятковский сделал в «Приюте комедианта» «Пигмалиона» Шоу, который давно укоренен в народном сознании только как фильм-мюзикл «Моя прекрасная леди».

Оба сделали спектакли, заставляющие абсолютно забыть про кино, зато заставляющие искать общее в миропонимании соучеников по мастерской А. Музиля…

Не про любовь, а про культуру

«Пигмалион», как всегда у Дитятковского, — интеллектуальный диалог с культурой и о культуре. Он ставит в тупик не только «простого зрителя», привыкшего к хэппи-энду мюзикла Лоу, к Одри Хэпбери и прелестной лав-стори, но и зрителя искушенного, ибо новый перевод Михаила Стронина и глыбы текста Андрей Белого (Хигинс произносит куски его поэмы "Глоссалалия«пришибают того, кто хочет истории про любовь. Конечно же, не про любовь, а про культуру, и вечный сюжет Дитятковского о ее взаимоотношениях с человеком и временем нашел дивный материал для воплощения.

Его Хигинс (блистательный Владимир Селезнев) — поэт фонетики, одержимый ученый, сокрушающийся оттого, что нынче в Лондоне не услышишь чистой английской речи и способный улавливать молекулы звуков. Этот Хиггинс — несомненное альтер эго режиссера (хотя сам Дитятковский превосходно играет не его, а Пикеринга, похожего на доктора Ватсона при «криминалисте языка» Хигинсе), и проблема языка, речи как культурного кода, «трудностей перевода» (так назывался один из спектаклей Дитятковского) его лейт-тема.

Но если Шоу писал о том, как, сотворив форму человека, Хигинс одновременно «сотворяет» и новое человеческое содержание, с которым в итоге не знает, что делать и которое (его лучшее творение!) уходит от него, то у Дитятковского совсем другая история: сколько ни лепи из грязи — князя не выйдет, культуру невозможно привить неразвитой цветочнице, она останется грубой простолюдинкой. Финальная Элиза (Дарина Дружина) — такая же недалекая, но уже амбициозная (что еще хуже), как и дура-цветочница из начала. Только знает кучу слов и готова преподавать методику Хигинса. В начале она-клоунесса, трогательно-смешное косноязычное «чмо» даже в чем-то лучше, человечнее, ибо не притязает, не посягает и не требует…

В общем, не стоит, г-н Хиггинс, метать бисер. Не стоит, г-да интеллигенты, уповать на окультуривание неразвитых быдловатых низов…Живите со своей фонетикой в своих кабинетах.

Так хотели или так вышло — не знаю. Так я прочла. Не исключаю, что так получается и из-за довольно «необработанной» актерской природы Дарины Дружины. В отличие от «нюансированных», хотя и эксцентрических партнеров (Селезнева, Дитятковского и Дрейдена), Дружина играет Элизу довольно топорно. И грубые «масочные» краски начала (что понятно) не сменяются на более мелкую выделку в финале: в Элизе нет никакого намека на привязанности, тем более любовь, нет и драмы «сотворенного», подопытного человека, а только амбиция, напряжение связок и «качание прав». Актриса остается в монотонном голосовом и пластическом напряжении. И приходит даже мысль о непрошенном сюжете спектакля, в котором Дитятковский — чистый Хигинс, трудившийся над ученицей (Дружина — училась именно у него), выведший ее в свет (рампы). А она очевидно поверхностно восприняла его уроки… Определенно судить о такой сюжетике не берусь, но качество игры мужской троицы (цвет театрального общества) и молодой героини очень сильно разнятся.

Так или иначе, в финале по-человечески жалко прекрасного, обаятельного, увлеченного наукой Хигинса-Селезнева, вынужденного вести диалог с громкоголосой простолюдинкой, которая долдонит ему, что у нее есть душа, в то время как ее настоящий удел — носить тапочки…

Спектакль театрального интеллектуала Дитятковского еще, несомненно, наберет силу, но и сейчас наводит на множество размышлений о культуре и природе, тщете наших усилий и глубокой ошибочности концепций по поводу возможностей искусства просвещения словесностью, науками и художествами… Внешний лоск не сделал из Элизы Дулитл леди. Улица будет продолжать говорить на грязном языке, и даже если запретить ей это и научить чистой речи — внутренний строй людей не изменится…

Про культуру, а не про любовь

«Осенний марафон. P.S.» не меньше ставит в тупик «простого зрителя», привыкшего к Бузыкину-Басилашвили, Неёловой-Алле и истории про любовный треугольник…Любовь тут меньше всего интересует Праудина, он ставит спектакль вполне эпический, но при этом очень лирический (строгий лиризм соединен с очевидной эксцентрикой). Это и концепт, и — почти прямая эмоция, которая так редка в спектаклях Праудина и которой не было долго.

Но еще важнее приписка — «P.S.» Праудин ставит постскриптум к эпохе, которая сломала культуру и веру — сломала Греческую церковь. «Теперь так мало греков в Ленинграде, что мы сломали Греческую церковь…» Поэтические камлания Бродского, голосовым куполом накрывающие сцену в прологе (стихи прочитаны от начала до конца), — это верх эпохи, гул сфер, который слышит филолог Бузыкин, диктующий Алле перевод какого-то стихотворения, а на самом деле стихи Володина, поэтом себя не считавшего, а назвавшегося «горестным плутом»…

Весь спектакль Бузыкин запинается о кирпичи: они валяются в телефонной будке, их возят на тачке. И что это как ни остатки сломанного храма? («И стены стали тихо поддаваться. Смешно не поддаваться, если ты стена, а пред тобою — разрушитель»). Это жизнь «низовая», на развалинах уничтоженной духовности и веры. Между кирпичами скачут-марафонят смешные люди, занятые чем угодно, только не музыкой сфер.

Эпиграфом к тому, что намыслил и поставил Праудин, могут быть строчки из того же стихотворения: «И то, чего вообще не встретишь в церкви, теперь я видел через призму церкви…»

И безотказный лопоухий Бузыкин (Константин Анисимов) — не герой и даже не плут, но здесь он, кажется, единственный, кто еще как-то слышит звуки сверху. Он, в общем, поэт, этот Бузыкин, но замотанный, закованный в сиюминутные долженствования: всем нужен, везде опаздывает, никому не может отказать. Анисимов отлично играет человека заурядного, смешного и горестного, совсем не героя и даже не плута. Но в конце наступает минута, когда Бузыкин остается один, остается свободным и готовым к власти волшебных звуков, чувств и дум… Он прижимает к груди портфель с рукописями… Это минута счастья, и из поднебесья снова проглядывает и звучит Бродский. Но бузыкинская свобода длится, как известно, недолго: снова Алла, снова Нина, снова Варя…

«Когда-нибудь, когда не станет нас,

точнее — после нас, на нашем месте

возникнет тоже что-нибудь такое,

чему любой, кто знал нас, ужаснется.

Но знавших нас не будет слишком много».

Теперь и то поколение отбегало свой марафон. Бегаем мы. По тем же кирпичам разрушенной Греческой церкви. И именно потому, что она разрушена, мы и «марафоним», похожие на разнообразных зверьков — хорьков, мартышек и медведей…И даже если запретить нам бегать — внутренний строй суетливых «слабослышащих» людей не изменится…

Вот так сошлись в печальных размышлениях о нашем «посткультурном» пространстве два крупных режиссера, мастера, соученика. Время-однокурсники-время…