<…>

2/3 «ТРИ СЕСТРЫ» В ТЕАТРЕ им. ЛЕНСОВЕТА

«Ну как — никакой Москвы нет, конечно. Нет ее просто. Это же ясно».⁽⁵⁾ И — черным-черно. Все сгорело… И осталась — усталость. Усталость, как смерть — всегда остается в сухом остатке. Усталость сродни пеплу — пепел не горит. Огонь и болезненен, и жарок, и горько-дымен, но он всегда предполагает что-то после… Пепел не горит. А где-то ведь есть и силы, и жизнь, и воля, где-то птицы поют, где-то поют сердца, где-то трава шелестит вольным ропотом и небеса опрокинуты в море, где-то же есть Москва, и в той Москве… «канат протянут!..» Дудки. Нету ее, Москвы. Даже за стенами театра — лишь унылый ливень. А здесь — только усталость. Высшая степень усталости — завидовать мертвым. «Лучше бы я не родился или был камнем!..» Усталость, как смерть — все истончает и делает хрупким. Чем черней, чем гуще ночь за окнами — тем тоньше стекла. Звон-хруст. Не обращайте внимания, это разбилась тихонько судьба человеческая.

И мы увидим Ирину — Лаура Пицхелаури. В черной пустоте возникнет она на верху лестницы, и тихо-тихо пойдет вниз. Погиб барон — Григорий Чабан, а, впрочем, все здесь давно похоронены и не так уж важно — кто раньше… Или важно? Боль — каждый ее шаг. Едва заметный излом, голова чуть набок. В руках — сухие цветы. В глазах — пустота вне мира… Есть такая усталость, что превыше всякой боли. Есть такая боль, что не в силе человеческой — ее избыть. Ирина, Ирина, где твой барон? Ирина, где надежды на счастье? Ирина, почему ноги твои ступают по ступеням, как по ножам? Ирина, откуда сколько боли? Как вынести ее, Ирина?!

«— Скажи мне что-нибудь…

— Что? Что сказать?»

Голос тоже устал и хрипит. То ли слез было слишком много, то ли слов было слишком много, то ли просто слишком долгая прожита жизнь. Где ваши слезы — Ира, Маша, Оля, добрые, хорошие? На столе сбились, словно спасаются от наводнения. И читают свою жизнь изрыданными голосами. Свои слова и чужие, в лицо и «в сторону», в глаза и в сердце — роняют обрывки фраз — словно пересыпают пепел. Бьет Маша — Ольга Муравицкая — в барабан — не то время отсчитывает, не то удары сердца… Реет Ирина пепельно серым флагом — мутным призраком, долгим, как дурнота, плавает он над головами — двумя темными, одной седой… Не выдержат — наставят друг на друга дула пистолетов. И не выдержат снова — сблизятся, глаза в глаза, и вдруг обнимутся, не выпуская оружия из рук. Как это понятно, как это верно! Сила тяготения не может не возникнуть в мире, разлетающимся в пустоту. А любит ли Земля Луну?

Сблизились три планетки, стянулись, и замерли, съежившись. А вокруг них заметались — метеоры, кометы… Бьются в них и в друг друга, носятся, вертятся. Прыжками и ужимками погонят друг друга прочь Соленый — Илья Дель — и барон. В странной, зверино-детской в своей простоте и какой-то фаустовской в своей невеселости игре, Вершинин — Олег Андреев — будет вновь и вновь отталкивать, роняя на пол, Ольгу — Анна Алексахина. Воздух звенит от словно бы протянутых нитей, от магнитных сил. Притяжение-отторжение. Прочь, подойди поближе.

А одна комета — взовьется, задрожит от негодования.

«—Зачем здесь на скамье валяется вилка? Зачем здесь на скамье валяется вилка, я спрашиваю? Молчать!

—Разошлась!»

Нет здесь плохих и хороших. Есть только люди перед лицом небытия. Но есть две стороны в этой застывшей войне. Есть жизнь и смерть. Есть слабая, чуть живая красота. И есть могучее воинство пепла — не сдержишь натиск его тонкими руками. Но Наташа — Анна Ковальчук — знать ничего про это не хочет. Натиску небытия она противопоставит натиск волевого напора. Будто можно силой сковать хаос! Будто можно засадить его цветочками и упорядочить, распределяя комнаты. Но в этой отчаянной борьбе она — устала. И от усталости трещат нервы. От усталости невозможно ей глядеть на ломкую боль этого дома, ведь все в нем напоминает ей — бессильна, бессильна, бессильна. Да, и она бессильна что-нибудь изменить. И потому — заметив, не заметив? — и она в судьбе людей этих и этого дома принимает сторону черной рушащей силы — единственной, которая еще сильна в этом мире. И накатит на Андрея — Виталий Куликов — тяжелой волной, по-паучьи раскинув ноги. Подомнет под себя, чуть не поглотит. Впрочем, полно, не сон ли это? Какая тут сила! Просто бедная, усталая женщина, гордая и не терпящая беспорядка. Только вот нервы малость сдают. Сдают нервы.

Да и что я без конца — дом, дом… Где тут дом? Черным-черны, пустым-пусты подмостки. Все сгорело. Только огнистые ковры — совковая роскошь, неуютный уют, мертвый ворсяной пожар. Федотик — Иван Бровин (впрочем, полно — он ли?) вымажет сажей из ведра лицо. Знакомый образ. Сдаться, прекратить бессмысленную борьбу и потонуть во всеобщем черном море. Дальнейшие действия закономерны. Выхрипеть последнее проклятие жизни и последнее признание в любви к ней — и убить себя. «Zombie, zombie, zomdie-e-e-ee…»

Впрочем, многократно заставив стреляться своих героев, сам Чехов остался жить. Нашлось в этом мире что-то для человека в пенсне, что оказалось сильнее этих слов: «К чему это утро? К чему из-за храма выходит солнце и золотит пальму? К чему красота жен? И куда торопится эта птица, какой смысл в ее полете, если она сама, ее птенцы и то место, куда она спешит, подобно мне должны стать прахом? О, лучше бы я не родился или был камнем, которому Бог не дал ни глаз, ни мыслей!»⁽⁶⁾ Значит, восторжествовал-таки последний аргумент жизни — все-таки летит птица, все- таки встает солнце, все-таки жива жизнь.

А что же три сестры? Ничего хорошего. Их — плоть от плоти этой ранимой жизни — тонких, красивых, в ярких платьях и фатах — замуруют под сияние бледной луны. Еще успеет Ирина пропеть теплыми руками свою лебединую песнь. Еще возникнет на крохотном экране Лик Христа. Зачем Он здесь? Как Виновник всех бед или как Сопричастник той же боли? Все возможно — но едва ли как Тот, про Кого было сказано, что «И свет во тьме светит и тьма не объяла его». Здесь тьма объяла все. И на том же экране — черный крест на красном фоне. Как часто мысль наша готова пройти всю Голгофу до Креста, но дальше молчит! Еще на три дня человеческих сил не хватит…

И вот — мы подошли к финалу. Толста, крепка возводимая стена. Мечутся строители-духи в черном. Все те же знакомые герои, постепенно сдавшиеся смерти — словно перебежчики в стан врага. Сестер, не пожелавших испить смертного напитка, не захотевших раствориться в пустоте, хоронят заживо. А они стоят, не шелохнутся, легко оттанцевав, словно горько усмехнувшись напоследок, стоят, головы на бок наклонили, словно надломленные. Не сдались смерти, но и не сопротивляются ей — они-то все ждали, что кто-то придет и их защитит — и вот все эти кто-то строят перед ними стену. И уже никто ее не проломит. Некому. По ту ее сторону — три бессильных, усталых цветка — и царство смерти вокруг. По эту — мы, сидящие в удобных креслах, вперившие саднящие глаза. Никто из нас не кинулся на сцену, не стал разбрасывать кирпичи. Хотя граница уже была перейдена, невидимое стекло рампы тоже дало трещину, пропуская сквозняк. Эта боль — не вымысел, просочилась на сцену реальность. Эта боль теперь в вас, просочился вымысел в жизнь. Тогда Вершинин, убегая от Маши, распахнул дверь в коридор. Неровноугольник теплого света лег на старые стены. Этот уютный свет всегда напоминал вам о театральной условности. Он мягко говорил — «это всего лишь спектакль». Но звери вырвались из клетки, марионетки порвали нити, герои словно на миг захватили актеров. Страшный сон: черные Вершинин, Маша и ее никчемный муж — Олег Федоров — носятся друг за другом по устланным мягкими коврами театральным коридорам и нет конца этой безумной карусели… В зале смеются. Наверное, мне все приснилось… И вот стену возводят вновь. Но отсекли от нас не эту черноту. Она уже повсюду. Из сердец наших по-живому вырезают самых живых. Вы успели их полюбить, этих трех женщин разных возрастов? Не надо. Они всего лишь роли. Вот, вы же не броситесь их спасать. Так о какой же жалости вы говорите? Страшная, последняя подмена. Не вымысел — чернота подмосток. Вымысел — три женщины в глубине сцены.

Но распахнутся для выхода двери и ворвется под своды театра внешний мир. И чернота испустит дух, как проколотый воздушный шар. Темнотой нельзя «потемнить», как можно посветить средь ночи. Ей остается лишь ютиться там, куда не достигает свет. Светла, легка июньская белая ночь. Ровно дышит земля, умытая ливнем. О чем-то звенят провода. Низко летают птицы. Насколько небо выше самого высокого потолка! Не гаснет на горизонте ровное зарево. Застучат негромко колеса. Ночь будет доброй.

⁽⁵⁾ Бутусов Юрий. Интервью телеканалу «100 ТВ».

⁽⁶⁾ Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем в 30 т .Сочинения в 18 т. М.: Наука, 1974-1982. Т. 17. С. 194.